— Пожарники… — произнёс Америка.
— Что сегодня?
— Про что ты?
— День какой? Число?
— Август? — произнёс не очень уверенно. — Или уже сентябрь? Нет, август. Тридцать первое…
— Уверен?
— Да. Тридцать первое. От силы тридцать второе.
— Тридцать второе августа. Отличный день, чтобы начать всё сначала.
— Всё? А не поздно, Кармен?
— Александра я.
— Сашей можно?
— Только не Шурой.
Мы сидели на одеяле. Он придвинулся, тихо обнял меня, положил трёхпалую руку мне на плечо. Я сделала вид, что не заметила.
— А полковник?
Он заглянул мне в лицо.
— Или подполковник? — спросил. — Игорь Валентинович, кажется?
Я улыбнулась и покачала головой — нет.
— А дочь?
— Люська?
— Люська… — повторил он. — Или Екатерина?
— Тоже нет. Ни той, ни другой.
Сверху, над его головой разливалось перламутровое небо, оно становилось всё белей и ярче, распаляясь до невыносимого ртутного сияния. Сквозь снежную слепоту проступила сверкающая петля какой-то небесной реки с лёгкими мостами и воздушным собором с сотней ажурных башенок и куполом идеальной формы.
— Просто Флоренция… — прошептала я. — Смотри!
— Где?
Он повернул голову. Его недавно бритый затылок и беззащитная шея, незагорелая совсем, — мне остро и сладостно стало вдруг жаль этой шеи с тонким штрихом недавнего пореза, этого мальчишеского затылка. Глупая и необъяснимая жалость — к нему, к себе, к этому расплавленному небу душила меня. Чтобы не разреветься, я засмеялась.
— Ну что ты… Что ты, милая… — он оглянулся. — Ведь всё уже кончилось.
— Всё? — всё-таки всхлипнув, переспросила я.
Он кивнул.
Голова моя плыла. Плыли макушки сосен. Небесная Флоренция проступила всё ясней, теперь уже можно было различить дома, портики, черепичные крыши, арки. По крышам растекался свет, верхние окна сияли оранжевым, верхушки колонн казались позолоченными. Я могла разглядеть фонтаны с мраморными статуями, воздушно и празднично тянулись ввысь остроконечные башни. Контуры шпилей и флюгеров были очерчены тонкой золотой линией. Чешуйки черепицы сверкали как разноцветные стекляшки. А сверху, по всему небу, с торжественной неспешностью, разливалась тёплая белизна. Яркая, волшебная, манящая. И совсем какая-то нездешняя.
Что-то тут было не так, совсем не так. И не только небесный мираж, и даже не прозрачность моей ладони, сквозь стеклянную голубую муть которой я запросто могла разглядеть траву и деревья или даже муравья, бодро взбирающегося по моей коленке, — нет, меня удивило совершенно новое чувство, которое наполняло меня. Похожее на чувство полёта, чувство лёгкости, напоенной теплом и ветром, жизнью и вечностью. Тихий восторг предвкушения, праздничного и радостного, как в детстве, в канун новогоднего вечера, когда щекотно в нёбе, будто от газировки, и хочется то ли хохотать то ли плакать. Я стояла на пороге какого-то громадного открытия, словно некая главная тайна вот-вот раскроется мне и все неясные знаки и туманные символы, что сопровождали меня всю жизнь, наконец сомкнутся в узор. Узор, изумительный по красоте и идеальный по смыслу. Имя тому узору вечность.