“Это правда, что мы исповедуем два начала, — так сказал Фавст Святому Августину (79), — но лишь одно мы называем Богом”. Не будет лишним изучить, с помощью какой аллегории Манес намеревался скрыть эту великую тайну, и как он рассматривал одно из этих двух начал, соединение которых дает только одно. “К одной части и к одной стороне этой славной и святой земли, — говорит один из его адептов (80), — примыкала иная глубокая земля огромной протяженности, на которой обитали пламенные тела и расы, несущие в себе моровые начала. Там есть бесконечная тьма, исходящая от того же самого естества, которую невозможно определить, даже имея ее собственные ростки. По ту сторону существуют тревожные и мутные воды со своими обитателями, и там внутри этих самых вод пребывают ужасные и палящие ветры со своим первым началом, и все исходящее оттуда и из области огня совершенно губительно со своими князьями и подданными, которые составляют нацию. Гораздо ближе еще существует нация, покрытая дымом и плотной тенью. Там правит верховный глава, пользующийся исключительной властью над всеми вещами и имеющий вокруг себя бесчисленные легионы князей, для которых он есть единственный дух и источник. Вся эта нация образует пять чумных земель” (81).
Мильтон, сумевший найти столь сильные средства для описания Сатаны и его империи, мог бы вдохновиться еще и этой манихейской картиной.
Когда ступишь за пределы аллегории в поисках духа под буквой, то не преминешь признать, что в этой двойственности, образующей лишь одного Бога, все искусное заключено в выражении Отцов Церкви: (греч.) Бог и материя (82).
“Что стало бы с нацией тьмы, — восклицает иронично Святой Августин (83), — если бы бессмертный, незримый и нетленный Бог не пожелал бы вступать с ней в бой?” В действительности, согласно теологии Манеса, Высший Бог, обитающий в неприступном свете, посылает первого небесного человека с пятью элементами (84), чтобы бороться против пяти злых элементов своего врага Гиле. Вследствие этой войны мир становится смешением противоположных элементов, и, значит, фатальным и неизбежным, Христос был связан, объят и скован не только на звездах, но и в земле и в том, что она производит (85): в деревьях, плодах, семенах, во всей пище и даже в плоти и крови и всем, что способна производить эта плоть и эта кровь.
Как не увидеть в этом Иисусе, присутствующем после противостояния повсюду во всяком месте и во всякой формой, элементы князей тьмы, то есть материи; как не заметить у Манеса, с другой стороны, реминисценцию битвы гигантов против Юпитера и другую реминисценцию сказки о Протее? Эта манихейская космогония включала в себя целиком новую метафизику, в которой христианство было отвратительно опошлено. Таким образом, вследствие войны, в которую вступил Христос против нации тьмы, первый небесный человек остается так тонко скованным и объятым всей материей, что с того времени он уже не спаситель людей, но должен скорее быть спасенным ими (86). Манес идет еще дальше и, кажется, пытается пародировать все великолепные догмы христианства, воспользовавшись гнозисом. А вот, что Манес делает с ПРЕМУДРОСТЬЮ,