— Ночевать буду дома, — примирительно произнес Кароль, — хоть раз не одни останетесь.
— И обедать придешь? — обрадовалась мать.
— И обедать.
— Это хорошо. — Она торопливо семенила рядом с ним, точно не поспевая; Кароль замедлил шаг, взял ее под руку, ему пришлось немного наклониться, такая она была маленькая. — Это хорошо, Кароль, — приговаривала она. — Магда научилась делать картофельные клецки, в Малопольше не знают картофельных клецок, помнишь, но она уже научилась; Магда славная женщина, очень тебя любит и очень о тебе беспокоится; это хорошо, что переночуешь, ты должен отдохнуть, глаза сделались красные, как у зайца, как у кролика, не сердись, я оговорилась, человек — не кролик, но глаза у тебя красные, всегда красные оттого, что вечно недосыпаешь, не сердись, сынок.
— Я не сержусь, мама. Действительно, мне необходимо отдохнуть.
— Да, да. Необходимо отдохнуть. И Чеславу тоже. Теперь он отдохнет, отоспится в больнице, нет худа без добра, с его рукой ничего не случится, верно, сынок? И надо ж, чтобы именно в него попали, именно в него; никогда вас нет дома, ни одного, как прежде Бартека, так теперь вас обоих, а Чеслав еще дитя, вечно где-то пропадаете, вечно я одна, не с кем словом перемолвиться, Магда хорошая женщина, очень хорошая, но это не дочь.. Я так одинока.
— А Ксаверия, Петер?
— Этот пьянчуга — славный парень, с покойным Бартеком пошел бы в огонь и воду… — Мать говорила быстро, все быстрее, словно желая наговориться впрок, словно не верила тому, что Кароль останется дома после обеда и заночует; зазвонит телефон, и Кароль скажет: «Да, да, сейчас иду», а она снова останется одна; пригревало солнце, снег подтаивал сверху, по мостовой растекались серые лужи.
— Дотянуть бы до весны, — сказал Кароль. — Эх, если бы уже была весна.
— А что будет весной? Что-нибудь изменится?
— Все будет позади. Выборы, все.
С минуту она раздумывала, потом спросила:
— Ты боишься этих выборов?
— Нет, бояться не боюсь. Только…
— Что только?
Он не знал, как ответить, ощутил усталость, солнце слепило и размагничивало, лишало сил.
— Тяжко будет, — вздохнул он.
— Везде так?
— По-разному. В нашем воеводстве в целом спокойно, только здесь, именно здесь…
— Хотели перевести тебя на запад, — вспомнила мать. — Там спокойнее? Там не так тяжко?
Кароль не ответил. Где-то на западных рубежах воеводства, в Гожове, Свебодине, Зеленой Гуре, в городах и повятах, известных ему только по названию, тоже, вероятно, было тяжко. Но наверняка не было там стольких «Блесков», «Рысей», и «Модестов», наверняка было там меньше стрельбы, зарев и похорон. Жалел ли он, что не поехал в какой-то Свебодин, — трудно было ответить самому себе. Он не жалел, не упрекал себя, хоть порой казалось, что там, может быть, интересней, иначе, чем тут, в Кольске, который географически принадлежал к Великопольше, а экономически — если можно проводить такое разграничение — был связан с прежним Королевством Польским. Нет, не жалел, но порой охватывала какая-то тоска, какая-то беспочвенная убежденность, что там можно сделать больше, там все делается почти заново, а подымать целину куда благодарнее, чем латать старые прорехи. Не двинуть ли после выборов на запад? Он не поделился с матерью этой мыслью, этой робкой мечтой; спустя минуту она показалась ему постыдным ребячеством, уставший человек всегда мысленно подыскивает себе какое-то пристанище, а Кароль дьявольски устал; солнце все пригревало, пальто делалось невыносимо тяжелым, рубашка липла к спине.