— Эвипан лучше, — жаловался больной за ширмой, — неужели нельзя…
— Вы же знаете, у вас спайки. Ну, дышите спокойно, считайте: раз, два, три…
Борис с растущим интересом прислушивался к происходившему за ширмой. «У меня, наверное, нет никаких спаек, — думал он. — Профессор сказал бы». Больной уснул очень быстро, затем за ширмой раздались шаги, скрипнула каталка и наступила тишина. Борис думал, что ему придется ждать, пока тому сделают операцию, и от нечего делать начал рассматривать висевшую на стене таблицу. Там были начерчены какие-то кривые, а в правом нижнем углу, над жирной чертой чернели слова «летальный исход». Он не успел изучить этот график смерти, так как из-за ширмы появился анестезиолог, мужчина с прекрасным лицом, ему бы быть актером, а не коновалом, анестезиолог слегка прихрамывал на одну ногу, и немного танцевальная походка в сочетании с необычайно красивым лицом делала его похожим на шамана, совершающего таинственный, но нелепый обряд.
— Позвольте вашу правую руку. Безболезненное внутривенное вливание.
— С правой не выйдет, — улыбнулся Борис.
— Ах да, я забыл. Придется вас отодвинуть от стенки.
Когда шаман вводил иглу в вену, Борис попытался смотреть, как это делается, но тут у него помутилось в глазах, он ощутил дикий страх, отчаяние, желание защищаться. Но услышал лишь начало собственного крика.
Да, это была уже настоящая тюрьма, хотя именовалась следственной. Нары, неизвестно почему так названные, поскольку это были обычные железные койки с соломенными тюфяками и одеялами; в дверях глазок, сквозь который можно заглянуть в камеру, не открывая двери; столик на железных, причудливо изогнутых ножках; идеально квадратное окно с подоконником полуметровой ширины, из чего можно было заключить, что стены здесь толстые, как в костеле. На окне решетка, а снаружи еще и проволочная сетка. Чисто, на полу ни пылинки, параша запрятана в шкафчик с алюминиевыми ручками, открывающийся сверху и сбоку.
Новым соседом Матеуша был молодой человек, похожий на студента или семинариста, с умным, серьезным, сосредоточенным лицом, по фамилии Манусь. Эта немного смешная, как бы детская, фамилия настолько не подходила к угрюмой личности соседа, что казалась скорее остроумным прозвищем.
Манусь не рассказывал о себе, о причинах, приведших его в этот «санаторий», вообще говорил мало и неохотно, словно не желал отрываться от своих напряженных мыслей. Вначале Матеуш был заинтригован его поведением и даже немного сердит, потому что третья койка в камере пока пустовала и Манусь был для него единственным живым существом, даже пауки или какие-либо другие насекомые здесь не водились. О чем размышлял Манусь, какие грехи вспоминал, что у него на совести — угадать было трудно, он никогда не молился, во всяком случае открыто, Матеуш не видел его ни коленопреклоненным, ни совершавшим, допустим, какие-нибудь религиозные обряды, но Матеушу все время казалось, что он размышляет о божественном, неземном. Даже пищу Манусь принимал сосредоточенно, благоговейно, как делают монахи и вообще набожные люди. Матеуш, не дожидаясь расспросов, рассказал о своем происшествии. Ему было интересно, что скажет Манусь, явно умный и образованный парень, возможно, он изучал юриспруденцию и знает тайны правосудия. Манусь выслушал его рассказ внимательно, но равнодушно.