Мы выстраиваемся на своем прежнем месте, но никто не направляет оружие в нашу сторону. Мы ждем – и вот, наконец, в окружении других русских появляется офицер в пятнистой форме, и я с удивлением узнаю в нем человека, командовавшего людьми в мундирах храмовников, которые и принесли нам спасение.
Все с тем же нижнегерманским акцентом он говорит, что все мы свободны и наше заточение закончилось.
Оглядев нас с выражением сурового сочувствия, он добавил:
– Многие ли из вас, наверное, не имеют куда пойти, не знают, что сегодня будут есть и где преклонят голову… В городе еще идут бои, фанатичные нацисты еще цепляются за каждый угол, но наши товарищи скоро их оттуда вышвырнут. Но все равно это работа займет как минимум день-два, а до того отпускать вас туда просто опасно. В своей полосатой тюремной одежде вы будете мишенью для любого врага. А посему здесь неподалеку, в нескольких километрах на запад, у местечка Хартхаузен, на опушке леса уже разбит палаточный лагерь, предназначенный для несчастных бедолаг вроде вас…
Тут у меня возникло подозрение, что нас хотят переместить из одной тюрьмы в другую или, быть может, даже расстрелять где-нибудь в лесу без лишних свидетелей. Вот такой я человек, видевший в жизни слишком мало хорошего, и к тому же за последнее время приученный больше всего бояться именно русских. Мне казалось, что если меня выпустят за ворота, а побегу от этих людей со всех ног, насколько мне позволит тяжесть Лизхен на руках и коротенькие ножки Отто. И, похоже, подозрения в чистоте русских намерений возникли не у меня одной.
Какой-то мальчишка слева от меня выкрикнул:
– А почему бы вам, господин офицер, не оставить нас на пару дней в наших камерах? Тут, по крайней мере, в дождь с потолка не каплет, не то что в палатке. А потом, когда все кончится, вы нас отпустите и мы пойдем домой…
Офицер совершенно спокойно ответил:
– Эта тюрьма нужна нам для употребления по прямому назначению. Скоро в ваших камерах появятся новые постояльцы, и вы догадываетесь, кто это будет…
Ответом ему стали нечленораздельный гомон и чьи-то неуверенные крики «Рот фронт!»…
Когда шум стих, он добавил:
– Впрочем, любой, кто не захочет отправиться в Хартхаузен, может идти на все четыре стороны. Мы его задерживать не будем. Но только если он попадет в беду на самом пороге свободы, пусть потом не обижается и не говорит, что мы его бросили в беспомощном состоянии.
После этих слов восторженных криков не было; люди просто не понимали, куда им идти и что делать дальше. Они растерянно переглядывались и переминались, словно ожидая услышать что-то еще.