Он не отошел еще от этой догадки и тут же шарахнулся вновь — ему показалось, что они разом и так же молча бросились на него. Но они просто разом вскинули руки. Через мгновение они сменили позу, потом еще, еще, еще… Дядя Боря уже и соображать перестал, но кишкой улавливал — какая там зарядка, какой там спорт… Их всех, несколько тыщ, а может, и больше, словно током било, и движения все были какие-то нечеловеческие. На одной ноге стоит, одна рука вверх, другая вокруг шеи, а вторая нога загибается за спину и носком, да что там носком… всей ступней к затылку… И еще разное, просто разглядеть не успеваешь, потому что скорость убойная, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Ледяной ветер ходит по залу, хлещет в лицо, покалывает, будто искрами, только странными, невидимыми.
Веки у всех были сжаты, но своих корзин-клеток они ни разу не зацепили. Ближние дети, видно было, открывали рты, но без единого слова, одновременно крутили головами и нагибали их, как птицы, но все это в одном страшном беззвучии.
Дядя Боря же подвывал тихонько. Голову ломило все сильнее и сильнее, глаза не слезились больше, а ссыхались, мышцы рук и ног сводило и дергало, а спину словно заплетали колючкой… Творилось, чего он не понимал и в чем ему никакой жизни не было, а помереть уже вполне было можно. Шатало его, мотало, нацелился повернуться и ползти хоть, ноги не держали.
Задом наперед пятился он к двери, боясь только наблевать здесь. И тут вдруг все сразу кончилось. Угловатыми комьями дети свернулись на доньях корзин и опять замерли, словно камни. Ветер и боль не прекратились, но как будто выровнялись — не рвало, а как будто придавливало. Можно было стерпеть. Даже в мокрых штанах. До машины добежать, а там у него в сумке все, что надо…
Когда дядю Борю железными пальцами взяли за локти и накрыли ему лицо светонепроницаемой маской, он уже собирался запеть.
«Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно перед вами, первое и последнее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и неуверенным, заново ощупывающим весь мир, все начинающим снова. Глупостью было даже на секунду подумать, что такие, как мы, могут быть счастливы в этом мире. Вам здесь так же тошно, как мне, и вы будете еще несчастнее, когда мы расстанемся окончательно, и для меня это, пожалуй, чувство, очень отдаленно напоминающее радость… Именно тогда я и решил окончательно покинуть вас, когда понял — теперь единственное оставшееся счастье можно вывести только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь, которой вы согрели эти два наших невозможных дня в том отеле на Стрэнде…