1896, 7: 157–162.
25. S. A. Hoption Cann, J. P. van Netten, and C. van Netten, «Dr. William Coley and Tumour Regression: A Place in History or in the Future», Postgraduate Medical Journal, 2003, 79: 672–680; Coley, «The Treatment of Malignant Tumors by Repeated Inoculations of Erysipelas».
Возможно, за сухим научным языком Коули пытался скрыть свои многочисленные научные грехи, в том числе – неспособность вызвать такую же ремиссию, как у Фреда Штейна, которую Коули видел лишь в письменном описании в рукописной медицинской карте Штейна. Коули считал, что проблема в неверном выборе пациентов для эксперимента – их саркомы уже были слишком запущены; в ином случае, писал он, «возможно, можно было бы надеяться даже на окончательное излечение». Но здесь расплывчатые, субъективные формулировки Коули говорят о том, что он не смог получить ожидаемых результатов.
Несмотря на всю свою проницательность, Коули был виновен в первородном и смертном грехе медицины: он ставил самолюбие выше данных. Но он напал на след и знал это, и был готов даже привязаться к мачте после того, как задал курс.
Возможно, это и есть главная гениальная черта самолюбия: настойчивость пред лицом того, что считается здравым смыслом. Об этом я снова и снова слышу, когда беру интервью у ученых. В науке, как и везде, излишняя уверенность в своих идеях – это гордыня, но «просто» уверенность – по крайней мере, в логике и эмпирицизме, даже когда данные приводят к непопулярному или политически некорректному выводу, – необходима для искателя правды. Настоящих прорывов добиваются люди упорные, неудержимые и не падающие духом в течение всего эксперимента. У них есть смелость и убежденность. Но в конце концов они еще и должны заниматься хорошей наукой, делать несубъективные наблюдения и предоставлять хорошие данные. Коули этого не делал. Но его исходное наблюдение было проницательным, точным и важным. Он увидел спонтанную ремиссию рака и понял, что это наука, а не чудо. И упрямо проводил эксперименты, с помощью которых хотел докопаться до этой науки.
26. То была эпоха бактериологов, и даже те, кто так себя не называл, все равно часто пересекали невидимую и совершенно произвольную линию, отделявшую изучение микроскопии и животных, видимых лишь через линзу микроскопа. Интерес к «болезни», а не к бактериям обозначал важность токсинов и для пациента, и для патогена. Химия этих токсинов и реакция факторов в крови на эти токсины последовали вслед за этим изучением. Известные имена в этой группе – Луи Пастер, Эмиль фон Беринг, Илья Мечников, Пауль Эрлих и Роберт Кох. Их где-то конфликтующие, где-то взаимодополняющие подходы к бактериям как причинам заболеваний породили отрасль иммунологии и то, что тогда называлось серитологией – изучение жидкой части крови, остающейся после того, как через фарфоровый фильтр из нее отфильтровывают белые и красные тельца. Иммунная реакция по-прежнему была загадочным «черным ящиком», но было известно, что бактерии вызывают некоторые болезни, и против этих бактерий возможна вакцинация. Весь этот процесс, как считалось, проходил в этой бесцветной жидкости, входящей в состав крови.