В палате она окунулась глубоко в блаженную слабость, внутрь медленного теперь, останавливающегося времени, и там, в тёплой, тягучей глубине, что-то стало кружить её, поначалу только чуть прихватывая, мягко, бережно, легко, как в выпускном вальсе, но с каждой минутой держа и ведя всё крепче и непреклоннее. Кружение спускалось от головы по всему телу, внутреннюю карусель подталкивали, раскручивали всё быстрее. Она пыталась открыть глаза, чтобы ухватиться взглядом за что-то снаружи, за потолок палаты, за стойку капельницы, за перекрестье оконной рамы, хоть за что-нибудь, способное удержать сознание с этой стороны тела, – но всё было размытым и неясным, будто лампы в палате стали вдруг светить серым сумеречным светом и тени вывернули предметы наизнанку. Всё крупное уменьшалось в размерах, а маленькое росло так, что заполняло собой всё окружающее пространство. Она закрывала глаза, и тошнота накатывала волнами оттуда из глубины, стайки невыносимых птиц кружили крохотными чаинками в белёсом своём поднебесье под потолком. Пальцы её стали подрагивать, дрожание перешло на кисти рук и ступни, казалось, что-то схватило её тело, цепко и уже необратимо сжимая и вытрясая её из себя самой. Она попыталась дышать глубже и медленнее, но дыхание стало сбиваться, воздух отяжелел и не желал выталкиваться из лёгких. Кажется, ещё можно было позвать, крикнуть, пусть оставался всего один крохотный шанс из сотен тысяч, что можно ещё позвать и услышат, когда что-то изогнуло её внутри и скрутило и утащило вниз – за пределы сознания.
И жизни.
«Знаешь, что самое в жизни страшное? – сказал как-то мне Близнецов, которого отец тоже воспитывал один. – То, что она продолжается даже после смерти матери». Моя жизнь ею, смертью матери, – началась. Да, возможно, я избежал утраты в том изначальном смысле, который хранится в ящичке этого слова: было-но-прошло, имел-да-потерял, но свою неполноценность я чувствовал внутри с самого первого дня, как начал чувствовать себя. Я рос внутренним инвалидом. Отец окружил меня вниманием и заботой, насколько они оказывались возможными в его понимании и в его обстоятельствах, но я остался за мамой, а не за ним. Ничего в себе я не видел от него: когда смотрел в зеркало (в детстве мне нравилось наблюдать себя, долго, едва ли не десятками минут я мог неподвижно разглядывать собственное отражение, сосредоточенный автопортрет, независимый от меня, но покорно повторяющий мою игру, каждое мимолётное, самое неуловимое движение моей мимики), я видел только знакомые мне по фотокарточкам черты женщины, воплотившей и носившей меня, но ни одной чёрточки не наследовало это маленькое лицо от мужчины, с которым я проводил будние наши вечера и выходные дни, который поднимал меня по утрам, кормил завтраком и отвозил в школу.