— Мой... чуть было не свалился, пей мочу кобыл!
— Ежли бы упал стервенец мой, скормил бы собакам! Клянусь! — крестился Герасим Добряк.
Дивился Хорунжий, дивился атаман, дивились станичники и гости...
— Ни один не разбился! Ни один не упал! Даже Суедихин ублюдок удержался! Давно такого не было!
— К войне энто! К мору, мабуть!
— И бабы последние четыре года у всех токмо отроков рожают!
— Ин так! Ни одной девки не уродилось!
— Быть большой погибели! Смерть нависает над Яиком!
— Не каркайте! Не портите веселье, — оборвал казаков атаман.
— Разливай, шинкарь, вино! — браво хлопнул в ладоши Хорунжий.
— Ты, Тихон, медный котел верни! — шепнул Меркульев Суедову.
— Завсегда верну, Игнат Ваныч. Я живу по справедливости. Я боле для сохранения принял, чем для откупа. Разграбили бы добро у вас. А я уберег.
— И ковер мой персидский обратно принеси! Остальное дарю! — процедил сквозь зубы Меркульев, чтобы другие не слышали.
«Шкуродер! Кровопивец! Зазря мы тя не казнили!» — подумал Тихон, но улыбчиво раскланялся.
— Казаки, надоть совершить постриг и нашему самому дорогому младенцу на Яике — шинкарю! Мож, посадим его на дикого коня? — обратился к станичникам Герасим Добряк.
— Посадим! — поддержал Матвей Москвин.
— На жеребца его! — обрадовался Гришка Злыдень.
— Бросай шинкаря на коня! — загорелся Нечай.
— Валяйте, — поддался Меркульев.
— Братья мои, казаки! Отпустите меня живым! Какой узе прок вам от моей гибели? Я поставлю задарма двенадцать бочек вина! Пожалейте! Помилуйте! Заступитесь, люди добрые!
Но Соломона никто не слушал. Микита Бугай и Устин Усатый уже выволокли из загона бешено лягающегося жеребца. Балда и Нечай забросили шинкаря на хребет коня, щелкнули нагайками. Жеребец встал на дыбы, поплясал тряско, стараясь сбросить наездника.
— Держись, Соломон! — закричала Фарида.
Конь прыгал, подбрасывал зад, выплясывал, извивался и щерил зубы, пытаясь укусить шинкаря за колено. Тимофей Смеющев и Василь Скворцов хлестко выжгли жеребца нагайками одновременно, уязвили под брюхо огненной болью. Обезумел вожак табуна, прыгнул через головы казаков и помчался в степь. Давно не видели станичники такого стремительного галопа. Казалось, что конь и земли не касался — летел!
А шинкарь не падал, держался. Он изогнулся нелепо, обхватил шею разъяренного коня. Ноги всадника то болтались, то прижимались к бокам лошади. Фарида не выдержала. Все покатывались со смеху, а она метнулась на сторожевого жеребца, понеслась вслед мученику.
Вскоре они вернулись из степи мирной рысцой... конь о конь, оживленные. Шинкарь, правда, был чуточку бледен. И с коня он сойти не мог. У него от пережитого страху подкашивались ноги. Братья Яковлевы сняли Соломона с коня, как ребенка. Его посадили с почетом на атаманов камень. Меркульев улыбнулся хитровато и срезал булатом под самый череп огромный клок волос. На голове шинкаря образовалась лысина. Хорунжий насмешливо похлопал Соломона по плечу: