— Вострая надобность?
— Там дед Охрим, полковник Скоблов, новый писарь, Хорунжий с есаулами. Ожидаючи, беседуют любо-мудро, без вина и снеди.
Кузнец снял суконный передник, ополоснул руки в бочке, вытер их тряпицей. Глянул на Дуняшку из-под косматых бровей, но девчонка в огонь зелеными глазами уставилась, молчала.
— Задуши горнило, Ермолай! — бросил он, вышел из Кузни и зашагал крупно, вразвалку к дому атамана.
Понял Кузьма, что собирается на совет казацкая старшина. Там он равный посеред равных. А богатством положением по сущности выше многих. Голодрань и пьяниц он не любил. Уважал казаков работящих.
— Богатство от работы возникает! — любил поучать кузнец.
Поучал других кузнец, сам работал, но покручникам норовил заплатить поменьше. За сабли булатные с казаков богатых шкуры снимал. А за пищали и пистоли из казны войсковой золотишко выкачивал! Имел схорон богатейный. И где тот схорон, даже его сын Бориска не знал. Лукерья покойная не ведала! Держал их кузнец подале от соблазну.
Дуняша проводила взглядом кузнеца, подошла к Ермошке.
— Желаю здравствовать долгие лета, Ермолай Володимирович!
— Чудная ты, Дуняш!
— У меня к разговору сурьезность душевная.
— Говори, так и быть.
— Как бы выразить... Зазря у тебя, Ермошка, намерения к моей сестре. Не чуешь ты Олесю. Изменчива она. И нет у нее к тебе святой уважительности. Я вот жалею тебя на всю жизнь, с верностью!
— Все перемелется! — ответил неопределенно Ермошка.
У Дуняши скользнули слезинки. Она резко повернулась, перескочила порог и побежала к реке.
— Блажит девчонка! — вышел из кузни и Ермошка.
— Пошто обидел девчонку? — спросил Бориска.
— Отбою от энтих девок нет! — подмигнул развязно юный молотобоец.
Бориска сидел на камне, рисовал на песке прутиком рожицы. Глашку понос прошиб с ягоды бзники.
Глашка отошла подальше на шесть шажочков, присела.
— И кого я взял в плен? Ты глянь, Бориска! Разве из нее вырастет царевна? Вырастет чучело! Дристунья!
— Ты обещал мне ее подарить, давай!
— Бери! Она до ужасти прожорлива! Всю репу на соседних огородах погрызла! Такую прокормить не можно!
Глашка подбежала к Ермошке, уцепилась за ногу испуганно. Глаза, будто у косули боровой. Говорить не умеет, а все понимает.
— Ладно, не бойся! Не отдам! — поерошил Ермошка ласково девчоночью стриженную под овечку голову.
— Глашка, мож быть, выправится, захорошеет перед свадьбой? — прищурил весело глаз Бориска.
Она отскочила и показала язык. Не проняло. Тогда Глашка повернулась спиной, заголила рубашку, задницу свою желтую выставила. Дразнится, значит. Глупенькая! Ребенок и есть ребенок! Везде дети одинаковы: у казаков, греков, кызылбашей, ордынцев.