Но по этой самой причине, сколько ни запасай, всем своим колхозом съедали мы ее почти тут же, а потом, конечно, или на базар, или — в магазин… Сама-то Надя, случалось, не успевала, так я уж ей, помня об этой своей слабости, как говорится, всегда пытался помочь. Хошь опять смейся, а хочешь — нет, но в кармане у меня лежат обычно и две авоськи, и несколько полиэтиленовых этих мешочков. Как выдалась минута, так сразу в овощной, а то и до базарчика проехал, если с работы вернулся рано, а то и утречком туда добежал, если работать во вторую.
В общем, перебоев тут у нас почти не случалось, соленина всегда имелась, другое дело, что иной раз руки не доходят из холодильника ее, понимаешь, вынуть… В спешке заглянет, что поближе, возьмет, а где-нибудь в уголке стоит себе мешочек, а в нем помидоры плесневеют или капуста, глядишь, гниет.
За такое отношение к народному, понимаешь, добру я ее потихоньку воспитывал, наставлял, как говорится, на путь истинный… Не потому, что зануда, нет, да только мне и в самом деле бывает обидно: ну как же так?.. Мало того что в колхозе люди старались, так еще и нас потом, чтобы им помочь, от работы от своей отрывали… Может, как раз я эту капусту и рубил с корня. А труд я и свой уважаю, и чужой.
А еще тут вот что. Ты мне можешь не верить, но я так считаю: посадил ты, предположим, картошку. Вырастил. А убрать не смог. Ни крупную не взял, чтобы съесть, ни мелкую на семена — чтобы на следующий год дальше росла и радовалась…
Не сделал этого — значит, ты ее как бы предал… Как бы вероломно нарушил свой дружеский договор с зеленым миром, который кормит нас, — так, нет?..
А убрать, с поля вывезти, а потом где-либо на складе сгноить — тоже предательство: и по отношению к ней, и к себе. И преступление, если на то пошло, хотя в законах об этом и не сказано. И перед землею, и перед человечеством, и перед всеми теми, кто ест пока не всегда, брат, сытно. Ты только не подумай, что я тем самым базу подвожу под свою семейную ссору… нет! Просто в тот вечер и в самом деле был я на взводе, и когда она это сказала, что капустки, мол, нет, встал со стула, подошел к холодильнику и давай доставать из него все эти банки-склянки да все кастрюльки. Достаю и приговариваю: «А это что?.. А вот это? А это?!»
Ну и конечно, пока приговаривал, накалился, как тульский самовар, и в конце уже, конечно, ладонью по столешнице припечатал: мол, сколько можно?!
Надя моя ни слова не сказала, но вся померкла, доел я свой ужин при полном молчании, а на прощание только буркнул ей что-то, и был таков.