Очень скоро они затосковали по западной пустоши, их поджимали стены по правое и левое плечо, иногда эти стены были шире, иногда уже. Иногда Мираж командовал привал, но они давно не радовались привалам, лишь спускались с лошадей, высунувших языки от жажды и давали им немного выпить из собственных фляг. Они садились, оперевшись спинами на стены и смотрели в небо, чтобы не видеть осточертевших лиц друг друга. Руками сжимали винтовки, и изредка, когда над щелью вверху проносилась птица, они резко вскидывали их и целились в нее, и иногда стреляли, и промахивались, пока Мираж не запретил им это делать. Слишком много шума поднимали такие выстрелы и не приносили ничего, кроме раздражения неудачей и гнева.
Пусть и не вполне осознавая это, они чувствовали себя парализованными. Кряж стал им телом, стены — веками, а прорезь синего глаза вверху, зазор между этими стенами, — той единственной связью с миром, которая у них оставалась. Чем дальше вглубь кряжа они забирались, тем больше отчаивались. В какой-то момент они даже уверовали в то, что никуда им отсюда не выбраться, и никогда этот путь не кончится. Что они давно уже померли, а то место, в котором они очутились, есть ни что иное, как чистилище нововерцев! В нем они заперты на веки вечные между раем и адом за грехи, совершенные ими при жизни.
Утесы были стенками гроба, когда наступала ночь, гроб закрывался крышкой. Даже Старина Билл, проскитавшийся всю вторую половину своей жизни, — и тот затосковал. Он, как и прежде, забирался на ночь под телегу, но лежа под ней, представлял, что за пределами телеги прерия. Вглядываясь в ночное небо, видное через щели между досками телеги, Билл видел родной Прикли-Пир, вспоминал детство и плакал, в этих приступах меланхолии уподобляясь всем старикам.
Дадли Вешатель нередко поглядывал теперь на своих. Безумие этого психопата прогрессировало здесь, взаперти, без возможности выпустить томящееся внутри пекло наружу. Ему препятствовал сидящий прямо напротив него цербер, неусыпный сторожевой пес, сам — то и еще чудовище. Теперь, когда Энни почти все время проводила рядом с Миражом, который учил ее чему-то, Кавалерия не спускал глаз с Дадли. Каторжник освободился от необходимости следить за безопасностью девушки и сам выбрал себе цель по нраву. Он единственный, казалось, ничуть не тяготился положением, в котором они все очутились. По сравнению с пережитой каторгой заключение в скалах представлялось ему свободой. Его никогда не держали в горных крепостях, где с преступниками обращались, как с крысами, и потому сейчас, взаперти этих двух стен, у Кавалерии не возникало тяготящих его воспоминаний о прошлом.