Лермонтов – путь млечный над горами,
Тютчев – ключ, струящийся во мгле,
Фет – румяный луч во храме.
Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.
Был и еще один нюанс, связующий отца и сына через Блока: именно стихи Блока читал Владимир-младший недобрым вечером 28 марта 1922 года, когда в берлинской квартире Набоковых зазвонил телефон, принесший трагическую весть о смерти Владимира-старшего.
А много лет спустя, в переписке с Эдмундом Уилсоном, Набоков так сформулировал свое отношение к трем ключевым (для него) русским поэтам: «Пушкин – море. Тютчев – колодец. Блок – крылатая лодка, которую ребенок из “Пьяного корабля” Рембо спускает на воду в сточной канаве». Здесь добавить нечего.
Мы пока говорили только о поэтах, но с прозаиками было примерно то же самое. За исключением упомянутого Достоевского, любовь В. Д. Набокова к Гоголю, Тургеневу, Л. Толстому (по не очень достоверным данным, в детстве В. Д. Набоков даже пожал руку Толстому) обернулась в случае его старшего сына, помимо огромного количества отсылок к текстам и персонажам этих писателей и разбора в лекциях, фантастическим по увлекательности большим эссе «Николай Гоголь», которое начинается с четкого и ясного заявления: «Николай Гоголь, самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия…»
Но в случае Толстого отец и сын Набоковы были далеки от безусловного обожания. В частности, В. Д. Набоков критиковал эстетические взгляды Толстого, изложенные в эссе «Что такое искусство?» (1896), где, в частности, писатель утверждал, что «пение баб» на него произвело такое же впечатление, что и 101-я соната Бетховена, и в целом что «песня баб была настоящее искусство, передававшее определенное и сильное чувство. 101-я же соната Бетховена была только неудачная попытка искусства, не содержащая никакого определенного чувства и поэтому ничем не заражающая». Это лишь один пример, но в целом же Владимир Дмитриевич высоко отзывался о Толстом как о писателе, подвергая сомнению его дидактизм и склонность к нравоучениям. В. В. Набоков унаследовал отцовское отношение к Толстому. Не жалея превосходных степеней для Толстого, он, однако, четко разделял его тексты на великие («Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича») и ненавистные («Воскресение», «Крейцерова соната» и даже «Война и мир»!), отмечая морализаторство последних.
Один из наиболее важных в связи с отношениями отца и сына Набоковых зарубежных литераторов – Оскар Уайльд. В набоковской библиотеке, конечно, было много книг ирландского писателя, его игнорировать было в те годы просто невозможно. Но нельзя сказать и то, что он входил в число любимых. В. Д. Набоков без восторга относился к драматургии Уайльда, критикуя его за негативное влияние на образ мыслей тогдашней молодежи. Отношение Набокова к стихам и прозе Уайльда нам неизвестно, но резонно предположить, что оно было примерно таким же. Его сын вполне разделял мнение отца. Он неоднократно и в довольно пренебрежительном ключе упоминал Уайльда как в прозе, так и в публицистике-интервью. На отношение к писателю, безусловно, влияло и в целом не очень терпимое отношение В. В. Набокова к гомосексуалам, и несогласие с некоторыми уайльдовскими эстетическими принципами. Именно с некоторыми, потому что другие воззрения были все-таки Набокову скорее близки, например сформулированные в «эссе в диалоге» Уайльда «Упадок искусства лжи» (1889). Теоретизируя об искусстве, в том числе в своих опубликованных лекциях, Набоков соглашался с некоторыми тезисами ирландца («Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого», «Жизнь подражает Искусству гораздо больше, чем Искусство – Жизни» и др.). Мелькает Уайльд и в прозе: «Являлся Оскар Уайльд и на беглом и сорном французском с обычными англицизмами темно обвинял покойных родителей Цинтии в чем-то, приобретшем в моей записи вид “плагиатизма”» («Сестры Вэйн»).