Между тем вся обязательная процедура судебного рассмотрения была уже исчерпана: отговорили свидетели, высказались и обвинитель, и защитник, отказался, по существу, от последнего слова обвиняемый. И на судейском застеленном зеленой материей столе лежало вещественное доказательство: топорик с неотмытыми на обушке темными пятнами — словом, в самом факте преступления не приходилось сомневаться. А преступник был налицо, совершенно обезоруженный — дело оставалось за приговором. И руководствоваться при вынесении приговора следовало только фактами и законом — фактами и законом! Все же Иван Захарович помедлил:
— Обвиняемый Хлебников, вы все сказали? — спросил он.
Хлебников поднялся.
— Все.
— Вы ничего не хотите добавить, не хотите заявить никакого ходатайства? — продолжал судья.
— Нет, ничего… — И Хлебников почему-то поблагодарил: — Спасибо.
Председатель взял, под мышку пухлые тома протоколов, актов, справок, встал и объявил, что суд удаляется на совещание.
Все в зале тоже поспешно встали и проводили взглядами двух мужчин в темных, обмятых пиджаках и женщину, гладко, по-учительски причесанную, в сером, на мужской образец сшитом жакете — судью и двух заседателей, гуськом спускавшихся с приподнятой над полом площадки. Эти трое обладали здесь, в глазах всех других, нечеловеческим могуществом — судьбы людей были в их руках.
«Сам закон спускается со своего возвышения…» — невольно сложилась в мыслях Уланова эта книжная фраза. И он внутренне усмехнулся: ведь это тоже были люди, только люди, не больше, чем люди! И казалось странным, даже смутно беспокоило, что закон в своем олицетворении так буднично выглядит.
Белая, в трещинках пересохшей масляной краски узкая дверь, что от площадки вела в совещательную комнату, бесшумно закрылась за судьями, и публика потянулась в коридор, притихшая и взбудораженная одновременно. Отчасти это напоминало выход зрителей в театральном антракте. Но в отличие от театра здесь была не сочиненная драма, а сама жизнь со своей пугающе близкой правдой.
За окнами совсем уже стемнело, летел крупный, мокрый снег, прилипал к стеклам, таял, и в окнах расплывались уличные огни.
Вышла в коридор покурить и группка державшихся вместе молодых людей. Они были подавлены, угнетены и не сразу заговорили, доставали в молчании сигареты. Закурила и девушка, бывшая с ними, — курила, длинно затягиваясь, и серо-сизый дымок застилал ее хмурое, румяное лицо, путался в рассыпавшихся по беличьему воротнику шубки волосах. Юноша со свисавшими на воротник кудрями замороженно улыбался.
— Кому похоронку будет посылать? — как бы обронил он. — У Хлебникова под Минском кто-то есть…