Эсекьель сейчас, наверное, у себя в кабинете. Запасшись сигаретами и виски, барабанит по клавиатуре, сочиняя очередную критическую статью. Хотя нет, уже ведь полдень. Значит, устроился в кресле у окна с отобранной для рецензии книгой. Выкуривает по сигарете каждые полчаса, делает пометки, слушает классику и время от времени поглядывает на холм. А перед тем как сесть за статью пропускает стаканчик для настроения — верное средство раскрепоститься, когда нужно поддержать разговор на публике. Эсекьель не алкоголик, совсем нет, но вне родных стен без порции спиртного или косячка даже двух слов выдавить не может: «да», «нет», «ладно», «не надо». Тихоня, в чем-то слегка старомодный, он комкает даже дежурные светские реплики, и только доза превращает его из робкого ангела в раскованного демона. Он заразительно смеется, блещет красноречием, фонтанирует рискованными замечаниями, играет бровями, а в глазах загорается лукавая искорка.
В этой демонической ипостаси он передо мной и предстал, когда я пришла в гости к его отцу. Мне было двадцать четыре, я уже несколько месяцев получала второе высшее, изучая ландшафтный дизайн при Католическом университете. Ландшафтную архитектуру у нас вел корифей из корифеев — Габриэль Баррос, чьи немногочисленные творения были воплощением концептуальной строгости. Меня с моим агрономическим образованием обилие специальной терминологии в его лекциях поначалу ставило в тупик. На агронома я отучилась по настоянию родителей: мама считала ландшафтный дизайн развлечением и требовала, чтобы сначала я получила более надежную профессию, отец же, как медик, доказывал необходимость прочной научной базы. С лекциями мне в итоге помог узнавший о моих мучениях однокурсник Мигель, он заодно поведал, что Баррос знаменит неуступчивостью и принципиальностью — как со студентами, так и с заказчиками. Своим студентам он внушал: обсудили с клиентом заявку — и больше ни на какие дилетантские капризы не ведемся. Эта слава несгибаемого обрекала его на затворничество в стенах аудиторий архитектурного факультета. В каждой его фразе, в каждой прочерченной линии чувствовалась одержимость профессией. Имена своих двадцати студентов он запомнил мгновенно и так же быстро определил потолок наших способностей. «Вы, Амелия Тонет, — он называл нас на вы, — чувствуете растения, разбираетесь в них, но рисуете отвратительно. Не набьете руку на эскизах, не получите ощущения пропорций и перспективы. Заведите блокнот для набросков — перед вами наконец откроются все три измерения». Он относился к нам с теплом и участием, не опускаясь при этом до панибратства. За наши работы Баррос переживал как за свои, всегда держал двери своего кабинета открытыми, охотно беседовал после занятий в столовой или в зеленых патио колониального кампуса, интересовался нашей жизнью — даже романчиками на курсе. Еще он умело пользовался своими актерскими способностями — не упускал случая процитировать подходящий афоризм, с лету изобразить забавный акцент, состроить гримасу в ответ на очевидную глупость.