Может быть, единственное исключение составляла Либертас Шульце-Бойзен, которая, не находя себе места, беззвучно рыдала. Ее я посетил первой. Мои слова долго не достигали ее слуха. Либертас что-то шептала, принималась писать письмо, потом снова начинала рыдать, уронив голову на руки. Потом она стала прислушиваться к моим словам и вдруг заговорила сама… Кроме близости смерти, ее угнетало еще что-то другое. В порыве отчаяния она призналась мне, что тревожило ее душу. В состоянии глубокой прострации она шептала: «Кому, кому можно верить?!. Сегодня мне сказали, что Гертруда Брайер, с которой я подружилась, которой доверилась в тюрьме, — сотрудница гестапо… Зачем они сказали мне об этом! Мне нет прощения!»
Да, это было жестоко — сказать Либертас перед смертью, что ее тюремная подруга сознательно продавала ее все это время, сказать, чтобы окончательно добить, поразить ее в самое сердце. Об этом она написала матери в предсмертном письме и дала прочитать мне. Позже мне удалось собрать почти все письма, написанные осужденными в тот беспросветный декабрьский день…»
Священник Пельхау достал из кармана ключ, отпер ящик письменного стола, достал из него пачку писем и нашел среди них письмо Либертас. Позже, с разрешения тюремного священника, я переписал многое из писем.
«Мне пришлось до конца испить чашу страданий, — писала Либертас, — и узнать, что человек, которому я так доверяла, — Гертруда Брайер предала нас — тебя и меня.
Пожинай теперь то, что ты посеяла,
Потому что тот, кто предаст, будет сам предан…
Вероятно, поэт писал обо мне эти строки… В своем эгоизме я предала друзей, хотела быть свободной и вернуться к тебе. Поверь мне, я глубоко страдаю от совершенной ошибки…»
«В моих воспоминаниях, — говорил священник Пельхау, — доктор Арвид Харнак встает как живой. С ним, как и со многими другими узниками, я встречался раньше, еще в то время, когда он находился под следствием, и поэтому нам легче было разговаривать в его последнем пристанище, в камере смертника. Он встретил меня мягкой задумчивой улыбкой, как доброго знакомого. Доктор Харнак начал с того, что попросил меня прочитать ему стихи Гёте. «Лучше из «Фауста», сказал он, из посвящения, если вы помните…» Я помнил начало:
Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
Из сумрака, из тьмы полузабвенья
Восстали вы… О будь, что суждено!
…В суровом сердце трепет и смиренье,
В очах слеза сменяется слезой.
Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось,
Все, что прошло, восстало, оживилось…
Потом я вспомнил другие строки и прочитал ему: