Гвидо ди Одетарэ. Сцена вторая,
в которой за плохими новостями приходят добрые вести, и обстоятельства требуют поспешности.
В комнате, если мерить наискосок, было ровно двенадцать шагов. Если останавливаться у столба и отрабатывать рубящий палашом, который он не выпускал из рук уже час, то четыре и восемь. Если подбрасывать поленья в камин, чадящий и хлипкий, со старинным изразцом по центру, то один и одиннадцать. Если утирать тряпицей льющий в глаза пот и отпивать глоток воды из кувшина, то семь и пять. Но, так или иначе, двенадцать. Широких шагов взбешенного донельзя мужчины.
А кавальеро Гвидо ди Одетарэ был взбешен. Его бывший шеф, глава карфеннакской контрразведки Юлио Рабэ совершенно недвусмысленно дал понять, что в его услугах более не нуждается.
Так и сказал: «я, сеньор ди Одетарэ, более не нуждаюсь в ваших услугах».
Там, в кабинете со стенами из белого камня, с окнами узкими, как бойницы. Развязный, наглый и молодой…
Не нуждаюсь в ваших услугах! Щ-щенок!
Тренировочный палаш глухо звякнул и сломался. Кавальеро в растерянности посмотрел на фрагмент лезвия, застрявший в дереве.
— Что ты делаешь, Гвидо? – проговорил он в гулкой тишине комнаты.
У него был низкий, чуточку хрипловатый голос, таким хорошо кричать «Демоны тебя дери, глупый мальчишка!» или, например, «В атаку! За святого Хоруга и Карфенак!». А вот растерянным он звучал плохо. Очень плохо.
Кавальеро бросил сломанный палаш на пол, отмерил семь шагов и уселся на скрипучий табурет, стоявший у камина.
— Венедикто!
Престарелый слуга не спал. Так, дремал, наслаждаясь зимним солнышком, падавшим из узкого оконца в его каморке. Поспишь тут, когда разгневанный чем-то сеньор весь день скрипит досками пола, и стучит палашом, вбивая его в твердое дерево, словно это оно виновато в его несчастьях.
Он появился совсем скоро, противно скрипнув дверью в комнату, удерживая в слабых руках горячий чайник на подносе.
Кавальеро едва бросил на него взгляд и махнул рукой, дескать, поставь на стол, не до чая.
— Венедикто, письменные принадлежности, живо!
Двенадцать шагов. Еще двенадцать. Слуга вошел, поставил письменный прибор поближе к свечам на столе, обозначил короткий, испорченный прострелом в спине, поклон и удалился.
Мужчина аккуратно сложил на столе несколько чистых листов бумаги. Откупорил чернильницу. Подточил перо. Бросил его, так и не окунув в чернила. Пригладил длинные, начавшие седеть усы. Машинально поправил повязку на глазу.
— Кому ты собираешься писать, Гвидо? – грассируя произнес он, обращаясь к потолку. – Старику Гейлькранце? Ему не до тебя. Этому напыщенному Рабэ? Униженно молить? Старым друзьям с просьбой ссудить хоть какие-то деньги?