– Я всю жизнь манипулирую людьми. Только и думаю, как человека использовать. Не знаю, отчего я такой. Надо бы измениться…
аллен внимательно следил за взглядом и жестами Гормана и понял, что нажал на нужные кнопки. Именно это и хотел услышать врач.
Перед следующим походом к Горману артур велел аллену быть молчаливее, напустить на себя вид человека утомленного и отчаявшегося.
– Я не знаю, – произнес аллен, отводя глаза, – я уже просто не могу. Простите… Не надо было вообще доверяться кому-либо из вашей братии. Черт меня дернул за язык…
Глядя под ноги, он попытался изобразить, что вот-вот пойдет на попятную, хотя был уже почти готов раскрыть свои секреты.
– Что-то случилось? – спросил Горман.
– Санитары только и делают, что меня шпыняют. Письмо и то спокойно написать нельзя – обязательно прочитают. Только сядешь в зале писать – сразу косятся.
– Я обсужу это с коллегами. Возможно, вам дадут больше свободы в отношении писем.
аллен с трудом сдержал радость. Этого он и добивался. Бумагу. Карандаши. Записать то, что творится вокруг него и в голове, поведать миру правду о Лиме.
После следующего совещания Горман в присутствии аллена обратился к одному из санитаров:
– Мистеру Миллигану разрешается пользоваться карандашом и бумагой, никто не должен ему мешать.
– Ну, знаете, – съязвил санитар, – завтра вы захотите поселить его в пятизвездочном отеле!
– Это решение лечащей команды. И не вздумайте читать, что он пишет. Это вообще-то незаконно, он может засудить нас к чертям собачьим. Пусть пишет родственникам, и все такое. Сделаем послабление.
В первый день, когда аллен сел писать в зале, эффект превзошел все ожидания. Санитар, матерящий пациента, неожиданно смолк и отвернулся. Другой занес было кулак над зомби, но, встретившись взглядом с алленом, опустил руку. Санитары подозрительно поглядывали на него из-за стола. У них не было ни малейшего представления, что он пишет и зачем. Они видели, что он выходит из камеры с листом бумаги и строчит-строчит-строчит, а потом этот лист куда-то исчезает, и он берется за следующий.
Уже одно сознание того, как их это бесит, побуждало его описывать все произошедшее с первого дня перевода в Лиму: про мистера Брэксо, который обварил и съел собственную руку, про то, как сделали бражку и напились, про раздавленных Льюисом песчанок и самоубийство Ричарда…
По восемь-девять часов в день.
Три дня спустя он перенес записки из камеры в общий зал и спрятал в одном из старых журналов, которые стопкой лежали на верхней полке. Прямо у них под носом, у всех на виду.