После того, как у меня в университете постирался кошелёк с деньгами и документами, я всегда проверяю карманы перед стиркой. И в кармане куртки я обнаружил записку, на которой были изображены две восьмиконечные звезды, так, как их рисуют инки. Внутри были написаны лишь четыре слова: "Ты прости меня, прощай…"
Вообще на Руси пили намного меньше, чем в той же Швеции, Дании, Испании либо заморских владениях Португалии. Про другие страны я ничего сказать не могу – не бывал – но подозреваю, что и там всё абсолютно так же. Впрочем, алкоголь достать было можно и на Руси.
Пью я мало, а напиваться не люблю от слова вообще. Но сегодня, после той записки, было так погано на душе, что я решил сделать разок исключение. Главная банщица – та самая дама эпических пропорций, которая некогда уединялась с Густавом, что меня тогда весьма позабавило – предложила на выбор хмельной мёд или пиво; более крепких напитков у неё не оказалось. Пришлось довольствоваться мёдом; сначала он лился в горло, как вода, а что было потом, не помню.
Проснулся я в светелке на мягкой пуховой перине; увы, между мною и свободой оказалась та самая главная банщица, а её рука и нога – весьма мускулистые, и практически без грамма жира – лежали на мне. Да, подумал я, зря я тогда потешался над бедным шведом… В детали вдаваться не буду, но уйти мне получилось далеко не сразу; и когда я робко осведомился, сколько я ей должен, она с улыбкой ответила, что я ей уже дал более чем достаточно; я так и не понял, имела ли она в виду деньги либо что-то иное, или, вполне вероятно, и то и другое. Единственным плюсом сего неожиданного и нежеланного приключения был весьма вкусный и необыкновенно обильный завтрак. Но когда я наконец вышел оттуда, оказалось, что меня уже давно все ждали. Никто мне ничего, конечно, не сказал, но ухмылки на некоторых физиономиях были весьма красноречивы. Лишь Тимофей Богданович посмотрел на меня с сочувствием и шепнул мне на ухо: "Княже, с кем не бывает…"
После этого, до Москвы я не пил вообще. Вообще поразительно – сам же хотел расстаться с Эсмеральдой, а вот те на, достаточно ей было проявить инициативу, и я бросился во все тяжкие от огорчения, и теперь приходилось платить по счетам. Сначала я промучался с похмельем, а потом в интимной области началось жжение. Как назло, ни одного медика в поезде не было, и я промучался до Москвы.
Двадцать девятого августа мы прибыли на Никольскую. Объявив отдых для новоприбывших, сам я отправился к одному из фельдшеров, Ване Иванишину – единственному фельдшеру-медику мужского пола, находившемуся в данный момент на Никольской. К девушкам я с такой болезнью пойти не мог, иначе я бы попросту сгорел от стыда.