Затем на трибунах стало совсем тихо: народ в предвкушении уставился на открывшийся темный зев, мысленно гадая, что же за сюрприз припас им на этот раз выдумщик-распорядитель. Причем тот факт, что об этом не знал даже владыка, придавал моменту особенную остроту и ни с чем не сравнимую пикантность.
Повелитель и сам нетерпеливо подался вперед, впившись глазами в сгустившийся под аркой мрак. А мне неожиданно стало холодно… просто невероятно холодно и так тоскливо, что я чуть не вздрогнула, с трудом поборов желание зябко обхватить себя руками.
А затем пришла боль… вязкая, ленивая, отдаленная и словно бы не моя. Чужая боль, но при этом настойчивая, грызущая и настолько знакомая, что я невольно застыла, со все большей тревогой всматриваясь вперед.
Нет… да не может быть… только не здесь и не так! Конечно, в настоящем Колизее в свое время проходили состязания гладиаторов, но мне вдруг стало страшно от мысли, что и тут сейчас произойдет нечто подобное. Ведь «идущие на смерть» нередко сражались не только друг с другом – иногда против них выставляли четвероногих противников. И бои с голодными львами, как я когда-то читала, вовсе не были там редкостью. Но неужели повелитель, ища согласия от Знака, оказался настолько дураком, что рискнул повторить печальный опыт римских патрициев?! Неужели у него хватило ума, чтобы одним махом перечеркнуть все то, что он успел сделать раньше?! Ведь звериные бои – это совсем не то же самое, что схватки воинов между собой. В бою за звание чемпиона вовсе необязательно стремиться к смерти противника. Но когда против человека выступает голодный и озлобленный зверь…
А я уже чувствую чью-то бешеную ярость, упругой волной ударившую из открытой клетки!
…То в таком случае со зверем поступали лишь одним-единственным образом. И если здесь и сейчас такое готов допустить потенциальный Ишта…
Резко обернувшись и заметив загоревшееся в зрачках повелителя мрачное пламя предвкушения, я содрогнулась. А потом увидела, КТО выскочил с бешеным ревом на ристалище, заставив многочисленных зрителей испуганно отпрянуть от бортиков, и неожиданно поняла, что сейчас сотворю кое с кем что-то ОЧЕНЬ нехорошее.
Вырвавшийся на арену кахгар был молодым, свирепым и, судя по моим ощущениям, голодным. А еще он был в ярости и испытывал боль, превращающую эту ярость в самое настоящее бешенство.
Но я могу его понять: когда на твоем горле висит тяжелый металлический ошейник, а его шипы с жадностью впиваются под кожу, кто угодно придет в бешенство, даже если от рождения страдал непростительным человеколюбием.