Перебирая в памяти все, сказанное женой, слово за словом, Сухарев только сейчас понял до конца, что это уже не просто семейная сценка, а нечто большее. Случались и раньше ссоры, похожие на эту вот скоротечную грозу: вспылит Настя, всплакнет от обиды, чаще, всего на свой собственный характер, и первая ищет примирения. Теперь не так: после каждой новой неприятности все труднее становится заделывать трещинки в семье. Кстати, он-то, Родион, всегда старается сгладить отношения. Но дальше отступать некуда.
И как можно отступать? Отступать перед человеком, обвиняющим тебя в политической спекуляции, чуть ли не в двурушничестве? Нет, Анастасия Никоноровна, слишком много па себя берете! Привыкли вы скользить по поверхности и не видите глубинных процессов жизни. Так-то! И напрасно вы заговорили о «торгашеских замашках». Не по адресу. Можете делать все, что вам заблагорассудится: идти завтра в обком или написать заявление в ЦК. У вас рука не дрогнет, хотя она и слабенькая, женская. Вы это доказали, проголосовав за строгий выговор ему, Сухареву. Что ж, придет время,— пожалеете, но будет поздно...
Кажется, никогда он не испытывал такого одиночества, как сейчас, в этот серый, ненастный вечер. Даже после разбора его «персонального дела» он чувствовал себя лучше, потому что верил: заслуги коммуниста оцениваются народом не каким-то средним баллом, а последней прижизненной отметкой, значит, не все пропало. Однако как быть, как жить, если тебе отказывает в доверии самый близкий человек, обязанный поддержать тебя в трудную минуту?..
Анастасия встала поздно, на скорую руку приготовила завтрак, наказала Леле покормить отца. Родион Федорович спал на диване, не раздевшись, не сняв ботинок. Он лежал лицом к окну, подогнув ноги; и лучик солнца беззаботно поигрывал на его седом виске. Анастасия осторожно укрыла Родиона одеялом, на цыпочках вышла в переднюю. Так—со смешанным чувством притуплённой боли и слабой надежды — отправилась она в райком.
Утро выдалось на редкость светлым и покойным. Ни одной пылинки, хотя мостовые давно просохли после вечернего дождя. У нового продмага на Советской разгружали арбузы: они мелькали в воздухе, над тротуаром, перебрасываемые из рук в руки, отборные, один к одному,— темно-зеленые разлапистые полудужья по светло-зеленому полю. Огибая центральный сквер, в русло главной улицы вливался длиннейший автообоз с зерном: пахнуло в лицо стойким ароматом пшеничных ворохов, степным разнотравьем. Сделалось грустно. Впереди всего две-три переходных недели — бабье лето. Каким оно будет? Погожим, теплым, с серебристыми паутинками на едва тронутых багрянцем осокорях и кленах? Или хмурым, неприветливым, с обложными суточными дождями? Настоящее большое лето уже позади, теперь вся надежда на бабье — коротенькое, неустойчивое.