Она не вышла на трибуну, как ожидали сидевшие в зале, а просто встала, опустив голову и упершись ладонями в стол. Сельчане молчали, теряясь в догадках: чего она хочет? Никола Керанов, что сидел на старом стуле, повесив голову, уставился на Милку: «Теперь ей несдобровать. Она заставляет их страдать». А Милка по-прежнему молчала, охваченная доброй печалью, и сквозь усталость земли слышала глухой стук отцовского пулемета. «Не хочу, не хочу», — думала она, и сельчане догадывались, что она призывает их не отказываться от золотых семян, оставленных предками. Не будем предавать забвению мертвых, которые живут в плодородии нив, растений, всего живого, в пулеметной дроби, в звуках волынок и кавалов; в рождественских зеркальцах и колокольцах ряженых. Если думать, что мир начинается с нас, то мы — младенцы, которым нужны няньки. «Хватит, чувства бушуют напрасно, только изранят души людей», — подумал Никола Керанов и тут же свободно вздохнул, увидев, что к столу танцующим шагом приближается глухонемой Таралинго. Милка села, и в глазах сельчан вспыхнуло любопытство. «То, что немой вышел на трибуну, пожалуй, бессмысленно. Зато народ передохнет. Сейчас он нам покажет, как бежал летом», — сказал себе Никола Керанов и начал жестами поощрять глухонемого.
Таралинго ударился в бега в августе, его побег длился один день и одну ночь и привел его на край земли. После пропажи жеребца и ружья он провел бессонную ночь на чердаке общинного совета. Утром он почувствовал беспокойство, выскочил на улицу и увидел жеребца в новой сбруе с карабином у седла. Отвел коня на конюшню, бросил ему сена, запер на два замка и подался куда глаза глядят.
Первую четверть путешествия Таралинго изобразил, обежав крупной рысью десять рядов стульев. Росистой зарей он пересек урочища районов Млечный путь и Искидяр, вышел к Тундже, перешел ее вброд и начал карабкаться по каменистым откосам поречья. День вызревал подле теней скал и кустов. Немой шел, не зная, что дед его, курьер Кондолова, и отец его, связной Грудова, пересекали те же просторы в разные времена, но в их душах пылал один и тот же огонь. Пролетали верхом в серых ямурлуках, напрямик через камни, тени которых были еле заметны в темноте, пропаханной гневным топотом копыт да яростными искрами из-под подков.
Горячим полднем он добрался до Гечлерского шоссе, пересек асфальтовую полосу, забрел в поле отдохнуть и растянулся на спине, овеваемый горьковатым запахом конопли. Через полчаса, ободренный, он перешел Гечлерское шоссе. Здесь, в зале, Таралинго изящными движениями рыбы описал две дуги вокруг трех стариков, сидевших на полу. Сельчане с отрадой следили за его красивыми жестами, перед их глазами всплывали Гечлерское шоссе; знойный августовский день, тени вокруг стволов, отвесные лучи солнца на голой стерне, на кукурузных полях, холодных и синих, как омуты; на подсолнухах, пылающих как церковные лампады. Просторы отзывались у него под ногами забытой болью уже множества заросших колей, по которым некогда тащились вереницы телег, запряженных волами, буйволами, лошадьми.