На вершине холма толпа окружила трактор, стоявший с опущенными лемехами. Никола Керанов дважды выстрелил в воздух из пистолета. Машина загремела, запыхтела выхлопной трубой, вгрызлась в землю. Люди пошли за трактором. Когда поравнялись с дубовой рощицей, из тени вышло душ сто баб с хлебом-солью на белых полотенцах. Впереди шагали поп Никодим в епитрахили с кадилом, Асаров, Перо и Марчев в штанах, окантованных яркими шнурами, и каракулевых папахах с перламутровыми пуговками. Бабы, вырядившиеся не то как на свадьбу, не то как на похороны или поминание усопших, расстелили на меже полотенца с хлебом-солью. Опустились тут руки у паренька Ивайло, и мотор захлебнулся. Старичок Оклов только было собрался проиграть «Если спросят, где впервые я зари увидел свет», чтобы разрушить заслон из человеческой вражды, как дед Радулов выкрикнул:
— Ивайло, посмеешь ли преступить хлеб?
Двигатель умолк. Толпа замерла на меже. Маджурин и Керанов начали уговаривать баб разойтись по домам. Священник замахал кадилом, запахло ладаном, как на кладбище.
— Отче, — сказал Маджурин, — не вставай поперек дороги, не мешай народу! А то как бы колокол твой не оглох.
— Маджур, — сказали Асаров, Перо и Марчев, — это вам надобно опомниться, вы пошли против всего родного, болгарского.
— Тоже нашлись болгары! — подал голос дед Радулов.
— Мироеды!
— Эй, Радул, — сказали те, — уж тебе-то не след быть заодно с голытьбой! Ты-то ведь хозяин!
— Мое хозяйство нажито по́том, не кровью, — отвечал дед Радулов. — Мало вас народный суд пощипал. Бога благодарите, что народ милостив.
Маджурин понял, что если народ отступит перед магической силой хлеба, то хозяйству будет трудно встать на ноги. Он с горечью посмотрел на нарядную толпу, на полотенца. «Правы ли мы? Сумеем ли, если и хлеб — против нас, — Маджурин закрыл глаза. — Боже, — подумал он, — преступлю, и лучше мне пропасть, чем им умереть во вражде. Эх, мать честная, лучше грешные, да живые!» С клубком мертвых слез в горле он столкнул Ивайло с сиденья и полным ходом повел машину вперед. Минуту спустя сквозь ослепление до него долетели голоса, слившиеся в единый крик:
— О-о-о, по хлебу-у-у-у! — и уже потом он услышал хруст тарелок в зубах машины. А еще позже, прорвав заслон, Маджурин свалился на землю в ужасной тишине.
— Проклянут меня, — сказал он себе. Рот его был полон земли.
Он лежал лицом вниз, готовый к тому, что его оплюют из-за новой пасхи.
— Почему не начинают? — сказал он земле, влажной от его слюны, испуганный навалившейся на него тишиной. — Хоть бы не прокляли меня свадьбой, рождением и погребением.