И как напророчил, утренники стали морозными, пожухлая трава по утрам покрывалась седым инеем, но воздух днем был изумительным, хоть ложкой ешь. Маринка, одевшись потеплее — Демид ссудил ей свою старую куртку-пуховик, в какой когда-то пришел сюда, теперь постоянно возилась на улице, замечая за собой, что стала чувствовать себя… более живой, да и в зеркале уже отражалась порозовевшее лицо, бледно-серый цвет исчез, но седина незаметно прибавлялась.
Маринка вначале расстраивалась, но Демид посмеивался.
— А вот поверишь, что я был жгучий брюнет, и меня с детства прозвали греком.
— Почему греком?
— А у нас на улице почти все греки жили, отец женился на матери, у ней бабка была гречанка. Один я у родителей случился таким — все светловолосые, типичные русаки, а я был смуглый, брюнетистый, только вот глаза отцовские — голубые достались. Так вот и до сей поры, греком и зовут, несмотря на то, что я совсем побелевший.
— Демид, а лет тебе сколько?
— А сколько дашь? — прищурился он.
— Нуу, лет пятьдесят, с хвостиком.
— А тебе я вот сорок пять-восемь на глаз кидаю.
Маринка обиделась до слез.
— Да мне только тридцать пять будет!!
— А мне сорок четыре! — засмеялся Демид. — Вот, видишь, оба старше выглядим, не проходят бесследно всякие невзгоды. Но на то мы и люди, а не гады пресмыкающиеся, в любой ситуации надо быть человеком. И верить, что вот не за этим, а пусть за десятым, или даже двадцать пятым поворотом, опять же как выражается мой ушлый племяш — перевернется грузовик с чем-то вкусным.
— И ты веришь в это?
— Верю, Марин, и не голословно. Я же сюда, в горы, помирать шел четыре почти года назад. Это долгая история, но поверь, было все без пяти минут на тот свет, а вот Микушка — да, он как раз меня встряхнул, это пожалуй первый шаг был к вере. Я тогда еле брел, — про то позже, а в одном из предгорных кишлаков пацанята им в футбол играли.
— Это как? — не поняла Маринка.
— Да видишь ли, он из всех щенков самый слабый и такой нестандартный уродился. Голова перевешивала, лапы слабенькие, не держали его совсем, все остальные щенки уже бегали, а этот едва стоял, ну и решили его… А я как раз мимо брел, он уже пищать почти не мог, я споткнулся, они его пнули как раз мне в ноги. Ну я его и поднял, сунул к себе за пазуху, пацаны пооорали, вышла какая-то мало-мальски понимающая русский тетка, я её поругал, что детки растут жестокими, она поохала, побежала в свою мазанку, вынесла бутылку молока, я плошку попросил, поить-то его как, вот и пошли. Он у меня за пазухой скулил сначала, потом пригрелся, затих. Я иду-иду, встану, рукой потрогаю — вроде теплый, живой значит. Тут почуял — завозился, успел вытащить едва — надул, хорошо, не за пазуху. Нашел какую-то ямку с водой, протер его все эти ссадины, грязь, налил в плошку молочка немного, он, бедолага, и лакать не в силах, пищит, сорвал травинку, вот через них и поил пару дней.