Не зажечь свечи за здравие и нельзя в помин души,
мне досталось испытание, быть не мертвым, не живым,
и взлетев в объятья вечности, словно птицы над рекой,
мы в бою пропали без вести, не найдя в душе покой!
Мы не погибли, мы просто ушли, просто ушли в небеса,
На безымянных высотах земли, наши слышны голоса.
После этой песни вытирали слёзы все женщины, а мужики сидели опечаленные.
— Да праздник и светлый и тяжелый, пусть земля будет пухом всем, — встал Калина, — мы их всех помним! Не только в эту войну, всегда по зубам получали желающие. Ещё Невский сказал: «Кто к нам с мечом придет…»
— Именно так, и смена у нас растет достойная, — сказал Игнатьич, кивнув на Лёшку и Матюху.
Лёшка сидел в своей десантной форме, серьёзный и как-то даже повзрослевший, а Санька Горшков тихонько шептал папе:
— Я тоже буду сильным как Лёша? И как ты, и твой дедушка?
Долго и душевно разговаривали. Деду Васе не утерпелось:
— Максимушко, чё там в Европе-от деется? Как они… эти, што мужиков любют, не перевелися?
— Нет, дед, наоборот, кой где жениться разрешено, однополые браки.
— Тьфу, страмота! — плюнул дед, — с жиру бесются, или мозгов совсем не имеют. А чё ты там так долго был?
— Так вышло, в Прагу, вон, смотались, пивка попить знаменитого, — Макс как-то странно ухмыльнулся и помрачнел.
— Чёй-то ты посмурнел, ай пиво тоже дерьмовое стало?
— Да я не особый знаток пива, Прагу вот зато посмотрел… много чего увидел… — Макс опять замолчал, что было на него совсем не похоже.
— Вась, — вкрадчиво произнесла баб Таня, — ты чё к нему вяжесся? Внучек ещё от перелёта не отошел, а ты как чирей на заду…
— И правда, штой-то я, а позволь узнать, Виктор Матвеич, што ты думаешь об… — дед начал дотошно выспрашивать батю Максова о политиках.
Макс, пошептавшись с Калиной, пошел к ним поспать, — уморился сильно, проспал допоздна.
Народ уже разошелся по домам, когда он взъерошенный и заспанный ввалился к баб Тане.
— Бабуль, мне бы с тобой посекретничать, а? Оденься потеплее и пойдем, посплетничаем.
Вышли, сели на лавочку у сарая, в затишке.
— Блин, так противно, плеваться не перестаю, на душе пакостно, никому сказать не могу, ты меня выслушай, а?
— Максимушко, ай жениться придётся, как его… а, по залёту?
— Чё? Ну ты даешь! Не, ща девки умные пошли, да и нас на кривой козе хрен объедешь, да и не такой уж я и озабоченный бабник, обидела, прям, чесслово! Да не о том речь… Я… а, кароч, когда были в Праге, — он помолчал, — там, в центре, как и везде, всё подороже, а Витёк там пару лет тусовался, ну и знает всякие забегаловки подешевле, не, там приличные такие, маленькие кафешники, да и еда приличная. Сели мы, сидим, общаемся, с нами Рик ещё увязался. Он по русски не бум-бум, вот и треплемся на аглицком, я спиной к стойке сижу… анекдоты, всякие байки травим, все нормально, гогочем. Хозяин, такой толстый, одышливый мужик пару раз пиво принес, потом извинился, сказал, что если будем ещё чего заказывать, позвать погромче Элен. Ну, Элен, так Элен. Народу-то немного, столиков восемь там, все почти разошлись уже, а мы чё-т разохотились — пиво закончилось, я и гаркнул: «Элен, пару Пльзенского, плиз!» на аглицком же. Подошла какая-то… я повернулся, а она на меня уставилась, вся побелела, и пиво у неё из рук хрясь на пол. Мы все в брызгах пивных, а она стоит и трясется… потом: «Максим, это ты?» Вгляделся зачуток… эта, которая меня на свет произвела… как назвать лучше? Курва? Подлюка? Ах ты, думаю, сыночка встретила, не прошло и двадцати лет… Вежливо так, по аглицки, отвечаю: «Да, мисс, меня зовут Максимилиан, а что?» Она смотрит на меня, а тут уже бабенка подлетела со шваброй, чего-то у этой спрашивает… ну, она, видать, малость отошла и говорит мне на русском: «Простите, я ошиблась, приняла Вас за давно потерянного сына, Вы с ним очень похожи.»