Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания и анекдоты (Головкин) - страница 81
17 января 1798 года последовал указ о князе Потемкине, которого все считали настолько же забытым, насколько он уже давно был покойником. Этим указом предписывалось разрушение памятника, воздвигнутого в его честь покойной императрицей в Херсоне, причем в указе разъяснялось, что подданный, управление которого было столь порочным, не мог заслужить подобной чести. Говорят даже, что его останки были брошены в воду[175]. Мнение на счет управления этого временщика было единодушно, но каково бы оно ни было, он, хорошо или плохо, всё же основал города, углублял порты, строил верфи, Черноморский флот был великолепен, и это колоссальное творение нельзя было уничтожить местью над несколькими камнями. Император, который первоначально возымел мысль разрушить Таврический дворец, но потом решил сохранить его, хотел только доказать, что это решение происходило не от излишней деликатности или от уважения к предшествующему царствованию, а от экономических соображений.
28 января родился великий князь Михаил. Это было большим происшествием при Дворе, так как он был первый сын императора Павла, родившийся в России, и разговорам по этому поводу не было конца. Я хорошо помню, как кто-то спросил, не имеет ли новорожденный, в качестве «сына императора», больше прав на престол, чем остальные три сына, его старшие братья, родившиеся в то время, когда Павел был великим князем, и мнение публики на этот счет расходилось. Тем временем Его Императорское Величество рассудил, что рождение и крещение новорожденного должны сопровождаться такими церемониями, которые указали бы на разницу между детьми, рождающимися у наследника престола и у императора.
Самая неприятная и самая комическая из этих церемоний выпала на мою долю. Она состояла в том, чтобы тотчас же после родов императрицы торжественно довести об этом до сведения дипломатического корпуса. Я особенно напираю на это обстоятельство не потому, что я лично в нём участвовал, а чтобы дать картину тех деспотических приемов, которые входили тогда в систему правления. Полночь миновала, когда я выехал из Зимнего дворца в карете о семи зеркальных стеклах, отправляясь в одну из самых холодных экскурсий, какие только можно себе представить, и которая могла иметь смертельный исход для всякого другого, обладающего менее железным здоровьем, чем я. В это время ночи все парадные подъезды оказались запертыми и, несмотря на важность моей миссии, не было никакой надежды проникнуть ни в один из них без значительной потери времени. Но это была еще меньшая из бед. Надо было, вообще, добиться открытия ворот, а между тем швейцары при виде придворной ливреи трусили и отвечали чрез слуховые окошечки, что все в доме спят. Приходилось им объявлять, что я приехал по Высочайшему повелению и что мне нужно видеть самого хозяина дома. «Но все спят!» — «Что ж такое, разбудите от моего имени камердинера и скажите ему, что я должен с ним переговорить». — «Но он спит в гардеробной Его Превосходительства». — «Делайте то, что я вам говорю!» Тогда только швейцар отправлялся, чтобы исполнить мое поручение и разбудить камердинера. А там происходил внутренний совет. Будить или не будить Его Превосходительство? А что если его хотят арестовать! Наконец, камердинер одевался и спускался, дрожа от страха, чтобы сказать, что Его Превосходительство спят и что он не может принять на себя ответственности их разбудить. «Я приехал по приказанию императора и требую от вас, чтобы вы сказали Его Превосходительству, что я иду к нему». Дрожащий камердинер удалялся. В этом роде происходили все мои посещения; но в двух случаях посланники безусловно отказались меня принять, извиняясь нездоровьем. Остальные приняли меня или в горделивой позе, или же крайне смущенные, и каждый раз лишь после продолжительного ожидания в приемной. Более счастливыми оказались те, к которым я попал лишь на следующее утро, ибо мое путешествие было очень продолжительным, и я вернулся в Зимний дворец лишь между десятью и одиннадцатью часами утра, чтобы доложить государю об исполнении моего поручения.