С тех пор как римляне принялись штамповать копии греческих статуй для богатых патрициев, мастерство имитаторов процветает. Человечество само погрузило искусство в условия дикого рынка: пока на шедевры есть спрос, будет и предложение.
В двадцатых годах двадцатого столетия начался золотой век фальсификаторов. Это была индустрия надувательства космических масштабов: брюссельские копиисты отличились еще в конце Первой мировой, они продали немецким офицерам-олухам больше десяти тысяч фальшивок за подписью плодовитого пейзажиста-романтика Коро. Имитировали Сезанна, Мане и Моне, Писсарро и Ренуара, и вдруг ставшего популярным Ван Гога – всех, на кого был спрос у профанов. Конечно же, во всем этом были замешаны именитые антиквары и продавцы картин – они с удовольствием втюхивали дебилам-толстосумам поддельных гениев. Бизнес подлога, замешанный не на крови, а на горделивой жажде обладать величайшей для человечества ценностью. Это пустая гордыня, и она наказуема – цех художников-насмешников и дельцов от искусства воздал гордецам по заслугам. И впрямь, почему величайшая ценность должна пылиться в чьем-то роскошном кабинете? Разве Ван Гог или Брейгель желали такой судьбы для своих картин? А между тем работы Брейгеля уже при его жизни были забыты в пыльных ломбардах и на чьих-то чердаках. Его наследие восстановили чудом, по крупицам. О нет, живопись великих нельзя продавать. Их живопись должна храниться в музеях. Но в этом мире все имеет свою цену – а особенно высок спрос на бесценное.
Не торгуй они все искусством, как лососевой икрой, имитаторы сидели бы в сторонке и не высовывались на магистральный проспект жизни. Но человечество торгует холстами, как фьючерсами на сахар.
Игрок в покер трясущимися руками бросает на сукно роял-флеш и уходит, единственный раз в жизни, с баснословным выигрышем. Трое мудаков, готовых отдать жизни и крокодиловые сапоги за идею, вдруг встречаются. В такие моменты сходятся звезды. У такой страшной удачи есть цена. Но о ней лучше не думать.
Помню, мы втроем стояли перед деревянной грунтованной основой, на которую уже был нанесен припорохом угольный рисунок. Смотрели, молчали. Эту основу реставратор готовил месяц. А я много недель рисовала бомжей на улицах – где же еще сегодня найти натуру для средневековой картины? Я сделала сотни две эскизов, не меньше. Вот до какой степени я ссала.
– Говорил же, добавь ветряк на заднем плане, – реставратор раздосадован. Мы спорим о чертовой мельнице уже пятый день. Я не хочу писать ветряк. А он настаивает, ведь ветряная мельница – частый мотив брейгелевской композиции. Но чутье мне подсказывает – именно потому добавлять и не надо.