Расскажи, что тебе мерещилось в ночную метель с недосыпу, посреди заметенной Ост-Индии, под скрип промерзшей резины дворников по ветровому стеклу? Цеппелин без фар, что на всем ходу прет тебе в лоб? Куст посреди дороги? Снег моей кожи и узкая ложбинка у солнечного сплетения?
Ну, сделай хотя бы вид, что мы вместе едем через эту ветреную Ост-Индию. А вот и Выползнево. Здесь живут выползни. Пьяная шлюха выползает на обочину по морозу. Подберем ее? А то ведь собьет кто-нибудь… Нет, Ло, двоих сук мне сегодня не осилить, слишком устал… Замучилась я уже, восхитительный ты ублюдок, вспоминать твои губы и эту твою усмешку. Но ведь были же у тебя и другие женщины… Как ты их брал? Тоже в промерзшем пикапе? От этого у меня рваная тахикардия. Я сразу представляю, как солдат французской армии времен колониальных войн в Северной Африке, прожженный циник, пулей из ружья снося голову марокканцу, произносит в высшей степени ироничное «c’est la vie». Облачко порохового дыма. Жизнь, дружок, такая поганая штука. И зачем нас занесли в этот мир солнечные ветра?
Может, нам выкурить последний косяк на двоих? Ты будешь смотреть на колючий лед реки, весь в торосах. Будешь спокоен. «Значит, с ним теперь трахаешься?» – спросишь. Потом поднимешь ворот бушлата и уйдешь.
Я сижу в прокуренной чайхане несколько часов. Углы пустеют. Встает и Африканец. Уходя, чуть задерживается на пороге, его пошатывает, и он уж почти готов неверно шагнуть в наш опозоренный угол. Но Рубанок подталкивает. И ублюдки идут прочь – под снегопадом, мимо желтых фонарей. Рассеивается дым. Сереют зимние улицы.
Под утро мы идем с Гробиным и Борисом, молчаливые, продрогшие, в квартиру, заваленную холстами, разобранными подрамниками и прочим хламом. Они идут, чтобы опохмелиться – на кухне завалялась бутылка абсента, – а я иду, чтобы умыться, надеть пальто и отправиться драить пол в еврейском ломбарде. Борис икает. Икает с ночи. Уж мутное солнце встает, рассеивая сумерки, а икота все не отпускает его измученный организм. Мы вспоминаем одного голландского инженера, про которого доподлинно известно, что он икал ровно семьдесят два года. Приступ икоты начался у него в двадцать один год. В среднем инженер икал от пятнадцати до сорока раз в минуту. Впрочем, икота не помешала ему усовершенствовать какую-то там дамбу, завести жену и детей. Говорят, приступ икоты внезапно прекратился у него за два дня до смерти. Не волнуйся, Борис, ты и с икотой сможешь писать свои чертовы портреты в стиле кубизма. Но эта история Бориса не утешает. Он вздыхает и все икает да икает – как проклятый.