— Самый полный!
Минута встречи приближалась, это можно было судить по локатору, только по локатору, потому что ночь была беспросветной. Фуртас приказал включить прожектор, но в ярком его луче искрились лишь косые полоски дождя.
— Справа по борту. Смотреть всем!..
И вот долгожданное: силуэт судна с высоко задранным носом.
Два зеленых сигнала мелькнули на советском корабле. Ответа не последовало. Снова сигнал. И снова молчание. Катер не реагировал ни на один из известных всем морякам сигналов об остановке. Фуртас приказал дать предупредительный выстрел.
Но и это не подействовало.
Капитан-лейтенант мог бы приказать уничтожить врага. Но ведь не это нужно было пограничникам, важно было захватить катер.
Он шел теперь в полумиле с левого борта и несколько впереди.
Расстояние между судами почти не сокращалось. Когда до нейтральных вод оставалось не более двух миль, катер резко прибавил скорость, сделал то, чего уже не мог сделать более тяжелый корабль пограничников. Видимо, на это и рассчитывал шкипер, понимая, что пограничники будут стараться захватить катер «живым». Теперь он расходовал этот резерв скорости, надеясь выйти из советских вод до встречи с кораблем.
Фуртас прикусил губы. Сообщив обстановку на командный пункт, он отдал команду открыть огонь на поражение. Другого выхода не было. Иначе нарушитель ушел бы безнаказанным.
Залп! Корабль резко качнуло.
Еще залп! Море осветил сноп огня: на катере что-то взорвалось. Над ним взметнулся язык пламени…
Итак, катер появился у Сахалина по вызову Воробьева. Ему об этом сказали, не уточняя, чем кончилась ночная операция. Однако он пока что, видимо, играл в открытую, и потому настроение его значительно улучшилось. На допросах снова стал вести себя свободно, уверенно, даже пытался шутить.
Материалы следствия пополнились показаниями о том, как проходила дальнейшая подготовка Воробьева к шпионской деятельности. Он рассказал, как с американским офицером Майклом Огденом вылетел из Франкфурта-на-Майне в Вашингтон, как в тридцати километрах от столицы Соединенных Штатов, на загородной вилле, изучал Приморский край СССР, усиленно занимался стрельбой, греблей. Дальше шли записи о вылетах Воробьева с Огденом в Нью-Йорк, а затем в Бойс (Западная Калифорния).
Цифры, даты, фамилии, населенные пункты… Воробьев помнил их наизусть и обо всем рассказывал охотно, не упуская даже мелких событий и деталей.
Совсем иначе вел он себя, когда беседа заходила о его жизни в Германии до той поры, как он очутился в шпионской школе. Настроение его заметно портилось, «немецкий» период, как ни странно, Воробьев помнил плохо, хуже, чем все остальное, ссылаясь на то, что жизнь его в ФРГ была однообразна и дни похожи один на другой.