Йоса Тамагочи собирался броситься под поезд, потому что боялся, что не сдаст экзамены. В сумке лежало прощальное письмо, каллиграфически написанное и датированное. Он изучал нефтехимию, учился хорошо, но, видимо, недостаточно хорошо. Из страха общественного провала он отпустил бороду, чтобы ни одна фирма не приняла его на работу. Тогда в случае неудачи он все свалил бы на бороду, а если бы, наоборот, повезло и его бы приняли на работу, он просто сбрил бы бороду, чего проще. Но теперь экзамен нагнал на него такого ужаса, что его как будто парализовало, он не мог не то что выучить что-нибудь, а вообще думать был не в состоянии. Какой уж тут экзамен. Родители его владели маленьким чайным магазином и трудились день и ночь, чтобы сын мог учиться в университете. И вот теперь он, их единственный ребенок, так разочарует своих родителей.
Йоса осторожно отпил пива. Гильберт отвел его в суши-бар, где сам сегодня обедал, купил несчастному поесть и задал несколько тактичных, не слишком личных вопросов. Йоса отвечал, как отвечает служащий в бюро справок, когда рабочий день уже кончился, а последний посетитель не отстает.
Ему надо назад, объявил юноша наконец, скоро последний поезд.
Ерунда, сымпровизировал Гильберт. Не то место для самоубийства. Освещено не так, сам же сказал. Не поискать ли более достойное место?
Йоса Тамагочи сник. И то правда, согласился он, место неподходящее. Для самоубийства есть места лучше, есть хуже. Вообще-то в Японии эти места выстроены в строгую иерархию. Достойным местом считаются утесы Нишикигаура на тихоокеанском побережье, кратер вулкана Михара тоже котируется, вокзал в Токио — это вульгарно, а вот скалы, утесы, к примеру, и сами величественны, и гибель среди них тоже возвышенна. Он сам, недостойный студент-неудачник, решил, что ему хватит и токийского вокзала, но мечтал, конечно, как и любой в его положении, о тихоокеанских скалах. Об одном утесе, поросшем соснами, несказанной красоты, чтобы свести счеты с жизнью в определенный момент, когда солнце освещает скалы под определенным углом.
Йоса говорил с восторгом. Потом опомнился и вернулся к депрессивному тону, ему, очевидно, свойственному.
Найдем место получше, высокопарно предложил Гильберт, и поскольку это прозвучало как приказ, Йоса смиренно кивнул.
Они допили пиво, и Гильберт поселил японца к себе в номер. Он велел принести футон и развернуть его у противоположной стены, подальше от кровати. Йоса Тамагочи, растерянный, подавленный, какой-то обреченный, смирился сразу со всем, что предложил Гильберт, как с приговором, подчинился безропотно. Весь вечер он дрожал от нервного напряжения, потом настал черед апатии, уныния, и он, измученный, наконец, уснул.