– Да нет… – Лукич задумался. – Покоя не даёт один ма-аленький фактик… Помнишь, мы перебирали всех, кто хоть как-то пересекался с «Михой»?
– Ну? – Хинкис слегка насторожился.
– Рехавам Алон встречался с «Михой» дважды, может, и трижды…
– Нам этого волчару не достать! – махнул рукой Бруно, элегически расслабляясь.
– Его – да! А гвардейцев алоновских? – Лукич навалился впалой грудью на стол, подвигая глубокую тарелку с бледно-зелёной вязью по краю: «Общепит». – Он их ещё сыночками зовёт!
– Постой, постой… – напрягся Хинкис. – Леви, кажется… Да? И Хам… Нет-нет, Хаим!
– Именно! – Лукич со смачным хлюпом заглотил последний вареник и прожевал его, блуждая взглядом по стенам. – Леви Шавит и Хаим Гамлиэль. Так вот. Алон покинул пределы СССР, а «сыночки»? Я справлялся у погранцов – Рехавам точно улетал один! Конечно, «сыночки» могли улететь откуда-нибудь из Ленинграда, нарушив свой туристический маршрут…
– Или они перешли границу тайком… – задумался Бруно.
– Да ты попробуй её ещё перейди! – с жаром вступился Лукич за свою версию. – А главное, зачем? Перед законом Леви с Хаимом чисты, документы у них в порядке. Они спокойно могли улететь тем же рейсом, что и Алон! И где они? Что-то мне подсказывает – «сыночки» здесь, в Первомайске!
– Рехавам мог оставить их выслеживать «Миху»… – медленно проговорил Хинкис, снимая часы.
– Или охранять Мессию, как он думает… – выдвинул свой вариант старый аналитик, заторможенно следя за качанием тусклого серебра на мосластом пальце Бруно.
– Спа-ать! – раздельно приказал Хинкис, напрягая худые плечи.
Лукич поник, тупо уставясь перед собой, пуская розоватую слюнку.
– Забыть! – весомо, как будто укладывал могильную плиту, сказал психолог. В его голосе зазвучали повелительные низкие частоты. – Ты больше никогда не вспомнишь о Хаиме и Леви. Забыть! Просыпайся.
Аналитик вздрогнул, недоумённо озираясь. Потянулся за салфеткой и поспешно вытер губы.
– До чего же сочные… – пробормотал он смущённо.
Пятница, 20 июня 1975 года, день
Кения, Найроби, Матити-роуд
– Худжамбо, рафики![48] – Высоченный масай, завёрнутый в красную шуку, больше всего похожую на длинное платье, усадил Ершова за свободный столик у окна и с достоинством удалился.
Григорий не стал спорить. Последние дни он принимал действительность как непрерывный вал бессчётных даров и приятнейших сюрпризов. Явь походила на всамделишный сон – и пусть так будет всегда!
Благодушествуя, Ершов отвалился на резную деревянную спинку, глядя за огромное, от пола до потолка, окно. Центральные улицы Найроби стильные, чистые и очень зелёные. Трущобы – это в Кибере. Там, чуток раздвигая нищие лачуги, вьются кривые загаженные улочки, куда белому «мзунгу» не стоит соваться без оружия – у местных, вечно пьяных или обкуренных бхангой, лица оч-чень недобрые…