Целыми днями он сидел на стуле посреди комнаты, находясь в уже привычной прострации, и лишь к вечеру, устав, ложился в кровать. Он совсем перестал готовить, ничего не ел, а если и ел, то как-то механически, не замечая этого. Голова Штольца была занята одним — их несказанной любовью. Особенно импонировало ему то, что Она досталась ему девственной.
Иногда Штольц думал о том, что слишком долго находится в Ней, а это может Её измучить, поэтому он, озираясь, выскальзывал наружу, запирая дверь, и стоял у лифта, разрешая Ей отдохнуть. Его собственное желание было неутолимо, как неутолима жажда выбравшегося из пустыни путешественника, поэтому после непродолжительного отдыха Штольц иногда врывался в Неё, резко дёргая дверь, иногда входил медленно, не спеша, словно играя с Ней, а иногда он дразнил Её, делая шаг внутрь и возвращаясь назад.
Предел желаний почти любого мужчины — вершина власти над любимым существом. Ситуация полностью контролировалась Штольцем, и только сны не поддавались его воле. Расступающиеся стены открывали вид на море, на горизонт в лёгкой туманной дымке, а любимый стул Штольца, неизвестно как вскарабкавшийся на самый пик одинокой скалы, принимал вид (и очень удачно это делал) высокого трона каких-то северных королей. Пошевелиться было невозможно, существовал небывалый риск свалиться вниз, на острые холодные камни, края которых так и не смогла сгладить ледяная арктическая вода. В чистом и свежем воздухе растворялись последние остатки стен и потолка, и однажды ночью Штольцу стало страшно, он вдруг почувствовал себя таким одиноким, маленьким и беззащитным, что даже тихо, как ребёнок, заплакал. Понемногу тревога прошла, ему стало спокойнее. Он знал, что это квартира баюкала и утешала его, пела колыбельную, словно мать.
Ничем нельзя было определить границы всеобъемлющей любви (тот случай, когда об истинных размерах чего-либо можно только догадываться), поэтому она с некоторых пор вмещала в себя даже некое подобие сыновних чувств Штольца. Это привело к неизбежному, однажды проклюнувшемуся и вылупившемуся страху полного слияния возлюбленной с пока ещё абстрактным, но постепенно вызревающим материнским началом. Во всяком случае, Штольц до этого никогда не думал об инцесте. Всё это ставило его в неприятное положение, и в недоумении он терял след ускользающей мысли, такой важной и нужной, способной всё расставить на подобающие места.
И вот одним неприветливым утром к нему пришли. В тишине квартиры резкий звонок раздался иерихонской трубой. Штольц долго не мог понять, что это, а мерзкий звук всё продолжался. Штольц на цыпочках подошёл к дверному глазку.