Внутри пивнушки, даже в самую сильную жару, было прохладно. После хорошо прогретых камней, которые устилали мостовую, после совсем уж горячей мягкой придорожной пыли, по которой Алёша любил бегать босиком, холодный кафельный пол закусочной казался чудом.
Если у Алёши имелись пять копеек, он покупал стакан томатного сока. За двумя высокими столиками всегда кто-нибудь из местных стоял с пивом. Мужики отдували пену от края, щепотью густо сыпали соль из тарелки на стенку бокала, не спеша отхлёбывали. Алёша становился рядом и после каждого глотка делал всё так же, как взрослые: брал тремя пальцами соль, сыпал на край стакана. Сок он пил медленно, стараясь не опережать мужиков.
За одиннадцать копеек можно было выпить на месте бутылку лимонада, так как переплачивать двадцать копеек за пустую бутылку не имело смысла. Бабушка и дед иногда давали Алёше какую-нибудь мелочь, которую он складывал в майонезную баночку. Когда у внука собиралась внушительная сумма в шестьдесят шесть копеек, Алёша просил у бабушки трёхлитровую банку и шёл в пивнушку. Там он просил открыть шесть бутылок лимонада, аккуратно переливал их в банку и бережно нёс скользкую посудину домой, стараясь не споткнуться. Три литра лимонада можно было пить самому, угощать бабушку и деда, и даже в самое пекло, всё равно, часть оставалась не выпитой. Наутро остатки лимонада были тёплыми, выдыхавшимися и невкусными.
А вот мороженое в закусочной летом не продавалось — говорили, что его негде хранить в такую жару. Мороженое из «чебурешни» Алёше удалось отведать всего лишь пару раз, когда мальчика привезли в деревню на зимние каникулы. Но зимой лакомство было таким же, как и в городе, поэтому особого восторга не вызывало.
— Ты, Алексей, пил бы поменьше, — нравоучительно произнесла соседка. — Моему-то что сделается? У него глотка лужёная, он сызмальства самогонку глушит. А тебе в город вертаться, на работу.
— Ничего, тёть Зин. Сегодня у нас какой день недели? Да там и осталось немного…
— Знаю я вас. Потом всё равно на бутылку клянчить будете.
— Почему будем? Есть у меня деньги, — ответил Мохов и понял, что сказал что-то не то.
— То-то же! Нажрётесь, как всегда! Ладно мой-то сдохнет, а ты ж молодой ещё, Алёша!
— Не бойся, Маша, я Дубровский! — воскликнул Гришка.
— Сиди уж, Дубровский…
…Уха получилась знатная. Ни пить, ни петь никому не хотелось. Объевшийся ухи Гришка гладил живот и бормотал: «Жизнь моя, держись меня…», что вызывало задорный смех у его супруги.
«Да, жизнь, — подумал Алексей. — А ведь она могла сложиться и по-другому…»