А там, у дежурной, было весело. Там что-то обсуждали вполголоса, прыскали со смеху.
Махнув рукой на дела, Корней Павлович вышел в дежурку.
Варвара поднялась за барьером, приняла серьезный вид.
— Наши где? — спросил он, объясняя этим свое быстрое возвращение.
— Так ведь время, товарищ лейтенант.
Он посмотрел на часы, которые показывали четверть девятого.
— Действительно, — улыбнулся виновато. Дальше-то что? Совсем одеревенел в заботах, в одиночестве.
Варвара спохватилась, протянула матерчатый мешочек.
— Угощайтесь, товарищ лейтенант. И садитесь с нами.
Он заглянул в мешочек, двумя пальцами вынул серо-коричневый кусочек сухого фрукта или овоща. Понюхал. Лицо его отразило недоумение и сразу за ним — радость узнавания.
— Сахарная свекла?!
Он знал свеклу с детства, с отцовского дома, когда жил в лесостепном районе. А в горах свекла, да еще в таком виде, была привозной редкостью.
Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся всасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь.
— Садись, лейтенант, — здоровой рукой Павел дотянулся до свободного стула, придвинул ближе.
— А не помешаю? Дело-то у вас молодое.
— А вы — прямо старик, — Варвара покраснела от смелости.
— Старик не старик, а свое отрезвился.
— Не война, мы бы тоже отрезвились, — сказал Павел. Варвара застенчиво махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест.
Пирогов сел. Положил в рот второй кусочек свеклы.
— Так, о чем разговор?
— О чем говорят нынче? О войне. Павел почти год на передовой был. Вся война — его.
— Разведчик?
— Пехота.
— Трудная роль.
— Всем несладко.
Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Деловой, серьезный парень,
— Что верно, то верно: всем несладко. В городе разговаривал я с летчиком. Ранен он был. Рассказывал: сволочной народ — фашисты. Глубоко подлый. Подловили его на самом светлом нашем чувстве, чувстве взаимовыручки... Летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Выручать. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Вчетвером и навалились на одного. Так-то вот, — Козазаев поправил повязку, вздохнул. — Или вот такое кино... Стояли мы в обороне. И самолетами нас топчут, и из пушек хлещут, а мы — стоим. Как пойдут на нас, мы им покойников наделаем и снова стоим... И вот как-то утром рано глядим — самолет летит. Один. Ну, мы все в щели. Наблюдатели остались. Тишина. А он летит и молчит, не бросается ничем. И тут от самолета отвалилось что-то. И парашют над ним раскрывается. Чудно, думаем, на человека похож. Мы — бегом туда, где он приземлиться должен. Совсем фриц сдурел, думаем, шпионов по солнышку пускает. Как одуванчики. А парашют ниже, и верно: человек под ним болтается. Руками машет... Плюхнулся он на землю и орет дуром. Мы — к нему. Он еще пуще орет: «Не подходи!» По-русски орет. Видим, у него к животу корзина привязана. А что в ней? Боязно, однако подошли. Сидит на земле голый мужик. «Откуда, — спрашиваем, — взялся?» «Хорошие мои, из Василькова я. Был портной, стал заместо бомбы». И на корзину, на корзину опасливо показывает. С чем прибыл? Протягивает письмо.