Грчала сунул руку в карман и вытащил пистолет. Сердце мое радостно забилось, мне страшно захотелось бежать: ведь, уже теряя надежду, я снова своими глазами убедился, что все в порядке, мы будем бежать, приветствовать весну.
— Внимание! — рявкнул Грчала голосом, которому разом вернулась его хриплость и грубость, и опять перед нами был прежний Грчала, гроза школы, ненавидимый, но в этой ненависти еще и обожаемый, твердый, железный Грчала… — Приготовиться! На старт!
Хлопнул выстрел. И мы помчались. Земля тряслась, словно неслось миллионное стадо, ветерок врезался в наши тела, на лбу выступили первые капли пота, весеннего пота, и вместе с ритмичными ударами ног стучало сердце, раскрывались легкие, стремясь поглотить как можно больше благоуханной весны, со свистом вырывалось из них все старое, непотребное, отжившее. Я бежал в середине клубка тел и вдруг заметил, что на дорожках, по которым мы бежали, не было ни указателей, ни флажков, а бежим мы так, друг за дружкой, скорее по инерции. Я хотел было поделиться с кем-нибудь своим открытием, но глоткой моей целиком завладел ритм дыхания, и я не в состоянии был вымолвить ни слова.
И так мы бежали, не то чтобы быстро, а каким-то неторопливым, торжественным аллюром, на башне пробило полчаса, потом три четверти, а мы все бежали, бежали, в жизни я еще не бежал так долго. То был безумный, отчаянный бег, с которым увязано было все: жизнь и смерть, день завтрашний и далекое будущее, которое олицетворяли для нас сейчас размокшие от дождя аллеи парка. Мы уже ничего не осознавали, перед глазами мелькали черные вспышки, деревья и кусты, весь парк сливался в сплошную лиловую линию, а где-то вдали, на горизонте, она пересекалась с голубым небосводом. Мы потеряли ориентацию, возможно, мы бежали по установленному кругу, а может, плутали в лабиринте дорожек, в нас оставался лишь ритм бега, ритм непрерывного движения, непроизвольного, совершенно автоматического, как будто бежали не наши собственные ноги, а просто под ними прогибалась земля. И когда уже начало казаться, что впадины стали такими глубокими и бездонными, что наши ноги в них вот-вот навеки увязнут, когда ноги опутала свинцовая тяжесть, которую не хватало сил преодолеть, мы все вдруг разом остановились. Когда я обрел способность распознавать окружающие предметы, то увидел, что мы стоим на площадке, возле входа в аллею. Под самым высоким каштаном лежало в луже крови тело Грчалы, неподалеку от вытянутой, забрызганной грязью руки валялся пистолет. Губы Грчалы были крепко сжаты, словно он готовился отдать какую-то команду, но взгляд был пустой, остекленевший, и не было в нем ни строгости, ни снисхождения.