— Давно, — согласился Роман Иванович хмуро и обидчиво.
— А мы там, в выселке-то, и в колхозе хорошо жили! — выпрямился старик, хвастливо расправляя плечи. — Хошь и кулаки были, а работать умеем. Такие хоромы себе отгрохали — поглядеть любо! Да ведь и было на что строить: по сто двадцать пудов пшеницы снимали с гектара, да от скота доход имели, да от лесопилки, ну и свой доходишко был, конечно…
Вызывающе погордился, крутя белый ус:
— До войны годов пять бригадиром я состоял, сам кулаков в советскую веру переводил. Благодарность имел за труды и успехи. Оно и верно: на отличку у меня работали все!
Закрывая варежкой невольную улыбку, Роман Иванович поинтересовался:
— Как же ты их… в советскую веру переводил?
— Да ведь кого как: умных — лаской, дураков — таской! Ослушаться меня али обмануть невозможно было: кулаков этих насквозь и видел и все повадки ихние хорошо знал. Не приведи бог, бывало, ежели кто на работу не вышел без причины, упущение какое от меня скрыл али в спекуляцию кинулся. На первый раз упреждал, на второй — бил чем попадя. Наедине, понятно. Огреешь и кричать не велишь. Это я про дураков говорю. А умных, которые жить хотели и понимали, чего от них Советская власть хочет, — не трогал. Зря не обижал никого, по делу только взыскивал. Потому и жили справно, потому и уважали меня люди…
— До войны и здесь жили справно, Кузьма Матвеич, безо всяких колотушек. На работу, бывало, сами просились!
Не слыша будто, старик досадовал, качая головой:
— Эх, кабы загодя мне, Роман Иванович, знать, куда жизнь повернется, рази ж такая судьба моя была!
— Сам ты ее выбирал, Кузьма Матвеич.
— То-то и оно. Не уга́нешь, где упадешь, где встанешь!
Покосившись на свой бывший дом, под крышей которого голубела сейчас магазинная вывеска, не сказал ничего, кашлянул только неопределенно. Когда проезжали мимо пустыря, где словно слепая, все еще стояла с заколоченными окнами черная избенка Синицыных, спросил участливо:
— Жива ли мать-то у тебя, Роман Иванович?
— Померла, после отца вскоре.
— Кто же вас, сирот, поднимал?
— Братьев маленьких в детский дом взяли, в Ленинград. А я пока не подрос, у Андрея Ивановича жил, у Трубникова. Поди, помнишь его? Из города прислан был в Курьевку, а после отца председателем остался.
— Как не помнить! — усмехнулся в усы старик и отвернулся. — Братья твои при деле сейчас?
— Старший на фронте погиб, а младшие выучились, выросли, на заводах работают…
— Ну и слава богу. А своя семья-то велика ли у тебя?
— Нет у меня семьи, Кузьма Матвеич. То учился я, то на фронте был, то болел от ранения долго…