– Откуда это у вас? – спросил он, немного отдышавшись.
– Это досталось девочке в наследство от покойных родителей, – хладнокровно соврал Эггер. – А в чем, собственно, дело? Что тебя так удивило в этом портрете?
– О, мой друг! – воскликнул тогда негоциант. – Тут все загадка.
– Объяснишь нам, непосвященным?
– Да, да! – заторопился господин Бёкль. – Но скажите, милочка, вы его предполагаете продать? Если да, я дам вам за него хорошую цену. Очень хорошую!
– Сколько, например? – спросил Эггер.
– Тысячу золотых гульденов через год или семьсот прямо сегодня.
Услышав сумму, которую галерейщик предложил за портрет, Герда едва не закричала от радости. Она бы и закричала, но Эггер остановил ее, положив руку на плечо.
– В чем разница? – спросил он Бёкля.
– Это портрет молодой Александры ди Чента, написанный в Борго великим Бомбергом, – ответил негоциант, поворачивая полотно и показывая надписи, сделанные на оборотной стороне холста. – Почему в Борго? Почему сам Бомберг? Не знаю, но было бы любопытно узнать. А насчет суммы… все просто. В Борго или в Горанде этот портрет купят в тот же момент, как я выставлю его на продажу. Но здесь… Здесь, в Эриноре, его не продать. Те, кто разбирается в искусстве и имеет достаточно денег, чтобы заплатить за полотно Бомберга, купить этот портрет побоятся, потому что все, что связано с этой женщиной, чревато большими неприятностями. Так что или подождите до тех пор, пока я смогу переправить полотно в Горанд, и тогда я уверен, что смогу заплатить вам не меньше тысячи гульденов, или – если дама нуждается в средствах, – портрет куплю я, но уже за меньшую сумму.
«Дама» нуждалась в средствах и не нуждалась в портрете. Поэтому Герда получила за него семьсот восемьдесят золотых гульденов – Эггер умел торговаться – и дала слово, что никогда и никому не расскажет, кому продала этот портрет. Огорчало только одно оба – и старик Эггер, и мэтр Бёкль – наотрез отказались пересказывать старые и крайне опасные сплетни. Герда настаивала, но старики были непреклонны, и в конце концов ей пришлось с этим смириться. К этому времени она уже научилась узнавать страх в лицо.
* * *
Забравшись в «логово», Герда расставила принесенные с собой яства на старом ломберном столике, села на канапе и занялась неторопливым поглощением хлеба и сыра, запивая их молоком. Свое логово она соорудила под самым дальним от двери слуховым окном. Постепенно передвинула туда диванчик-канапе, трельяж и секретер. Устроила из старой мебели и прочей рухляди приличных размеров баррикаду, прикрывавшую ее уголок от запертой на замок двери. Расставила между стеной и секретером материнские сундуки, загородив их с другой стороны передвинутым туда комодом. В результате образовалось ее личное пространство – логово, в котором она могла проводить столько времени, сколько считала нужным. Впрочем, Герда не забывала об осторожности. Чтобы беспрепятственно выходить в город или предаваться грезам на этом самом канапе, большую часть времени она должна была проводить в доме барона Геммы так, чтобы, с одной стороны, домочадцы знали, что она все время где-то здесь, а с другой – чтобы как можно реже попадаться им на глаза. Поэтому время от времени она слонялась без дела то там, то сям, а потом уходила в свою комнату и читала там книги. Поскольку делала она это именно в то время, когда служанки убирали комнаты третьего этажа, то каждая из них хотя бы раз или два в неделю заставала Герду сидящей у стола с раскрытой книгой. Так что все, кому следует, знали, что, хотя время от времени Герда и сбегает на волю, выходит она из дома нечасто и только днем. Про ее вечерние прогулки, как она надеялась, не знал пока никто, поскольку она нашла способ делать это практически незаметно. Она платила по паре грошей на нос дворовой девочке и мальчику-груму, практически круглосуточно обитавшему в конюшне, а те, когда ей это было нужно, оставляли открытыми дверь на задний двор и калитку, через которую можно было попасть в узкий переулок, образованный стенами особняков барона Геммы и его соседа. Но сегодня, сейчас ей даже прятаться не было надобности. После бала в королевском замке, дай бог, если домочадцы проснутся хотя бы к обеду.