Джугашвили потом очень часто вспоминал этот разговор, ставший поворотным в его жизни. В глухом Иркутском селе перед ним сидел годящийся ему в отцы наставник беспоповцев поморского согласия и смотрел на него с тоской и надеждой, буквально вырывая из груди слова тревоги, которая давно уже поселилась в сердце, накипела, и теперь, выплескиваясь наружу вместе с неспешной речью, незримо висела в воздухе, заполняя собой крохотную светёлку крестьянского домика на краю цивилизации.
– Мы совершили много ошибок, – опустив голову и не глядя в глаза революционеру, тяжело выталкивал из себя слова Петро, – мы думали, что закрывшись от мира, мы сохраним неизменной веру предков. Но город оказался сильнее нас. Он забирает нашу молодёжь, и она уже не хочет, да и не может жить по-старому. Уходя из деревни, молодые или вообще не возвращаются, или возвращаются совсем другими… Им не нужны молитвы. Им нужен результат. Они хотят действовать и не желают быть изгоями… И я… И мы очень боимся, что их жаждой жить и служить воспользуются бесы, кои заполонили и царские покои, и церковные аналои и… и ряды революционеров…
– Петро…
– Подожди, не перебивай… И это не единственная проблема, – Петро встал, повернулся, нагнулся к куцему окошку и продолжил, уставившись взглядом в снежный окаём. – Если деревьев много – это называется лес. Нас – староверов – тоже много, но новый лес Древлеправосла́вной Це́ркви на русской земле так и не вырос, – он тяжко вздохнул, – и уже не вырастет. Нас много, но мы каждый по себе. Каждое согласие сидит за своим забором, да ещё и умудряются друг друга попрекать…
– Ну, а я-то что могу, Петро? Я же вообще не ваш! – вскричал, не выдержав Джугашвили.
– Так это же и хорошо! – хлопнул по плечу революционера своей лапой охотник, – ты и не должен быть наш! Если бы ты был наш, никакого разговора с другими согласиями не получилось бы! А так… – он схватил Сосо своими огромными, суковатыми ручищами, и впился в глаза взглядом, полным отчаяния и надежды, – ты можешь быть той каплей ртути, вокруг которой соберутся все изгнанники, если дашь надежду на равенство и свободу… на настоящее равенство – без новых господ и настоящую свободу – без новой греческой ереси, то все наши за тобой пойдут – и ещё верующие, и уже отрёкшиеся. Однако ж, и свобода и равенство – они не сами по себе нужны, а чтобы возвратить всем желающим возможность служения Отечеству, надежду на очищение его от власти иноземцев, которые, как коршуны, уже слетелись и ждут, что Русь окончательно ослабнет, чтобы пить её кровь и давиться кусками её тела.