Потерять Зубова, означало остаться одной, понеже она более не желала ничего менять в своей приватной жизни. Она не любила одиночества и никогда не скрывала этого. Для чего? Разве она монахиня? Она монархиня, и все тут!
В свои шестьдесят она с удивлением отмечала в себе, что, к своему стыду, паки влюбилась. Признаками оного было то, что не переставала восхищаться своим «Черноголовым», Платошей Зубовым. Своей подруге Никитичне, коя и приложила руку к их знакомству, она говорила:
— Я здорова, весела и, как муха, после студеной зимы, ожила. А то уж думала — заснула я на веки вечные. Как же обходителен со мной сей вьюноша!
— Да, уж молодец наш Платон! — любовно оглядывая Екатерину Алексеевну, важно вторила ей Никитична. — Он весьма пригож и силен, ничего другого не скажешь, и, что наипаче хорошо, так то, что он и вся его семья весьма почтительна к Вашему Величеству.
Екатерина доверительно делилась:
— Князь Потемкин очень хорошо об нем отзывается. Сказывает, не может не любить человека, коий мне угождает… Он де, к нему нелесную будет иметь дружбу, за его привязанность ко мне.
— Что ж, князя Потемкина на мякине не проведешь, знать, достоин его аттенции наш Платон Александрович!
Екатерина заулыбалась:
— Нет, князя не проведешь…
Она помолчала и вдруг вспомнив, сообщила радостную новость:
— Ты не слышала? У Платоши же есть сестрица, Ольга Александровна. Она выходит замуж за моего камергера Александра Алексеевича Жеребцова. — Уж, каковая красавица и умница у Платона сестра!
— Но, ведь она весьма молода. Ей всего-то пятнадцать или шестнадцать…
— Почти шестнадцать и она совершенно взросло выглядит.
— Сказывают, сестра его, в самом деле — восхитительно красива и весьма остра на язык. На редкость…
— Да, я оное сразу уразумела, — согласилась Екатерина. — Нелегко придется моему бедному камергеру, не инако: быть сему жеребцу, как бычку на верёвочке…
Графиня, нетерпеливо заявила:
— Бог с ним, с Жеребцовым! Я хочу изразить другое: я в сущем восторге от Вашей, Ваше Величество, прекрасной пиесы «Горе-Богатырь!», коий смотрела с вами намедни.
Нарышкина порывисто и крепко обняла Екатрину, коя счастливо улыбаясь, благодарно поцеловала подругу.
Довольная императрица испросила:
— Понравился тебе там король Густав?
— Смех, да и токмо!
— А как неразумный сын-царевич, коий отправился на войну?
— О, да, государыня моя! Ловко вы выставили Павла Петровича, коий своими подвигами, токмо и делает, что смешит народ, — ответствовала Нарышкина, взглянув на Екатерину двусмысленным взглядом: дескать, уж слишком государыня выставила своего сына на смех.