И, давя друг друга, спешат расписаться под письмом, которое составил полуграмотный аппаратчик из международного отдела, самые прогрессивные да либеральные: и Трифонов, и Катаев, и Юткевич, и даже Тарковский. А как же? Должок-то отдавать надо, за привилегию быть «на экспорт» надо платить:
«Мы выражаем горячую солидарность с вашей борьбой за расцвет национальной культуры, за развитие интернациональных творческих связей между работниками культуры всех стран, за мир, демократию и социализм. В наше время идеи свободы, равенства и братства неразрывно связаны с идеями социализма, который делает доступными для трудящихся все формы культуры и все достижения человеческого гения».
Подписывают и, заметьте, рожу не кривят, что, дескать, стиль дубовый, что «мы — писатели» написали бы лучше. Знают: зато им простятся некоторые стилистические вольности в их собственном творчестве. Цензура благодушно пропустит там — недомолвку, здесь — намек. Советское «искусство», «литература», ими созданные, так и остались на уровне игры с цензурой, на уровне полунамеков, понятных лишь посвященным, которым полагалось с душевным трепетом восхищаться смелостью авторов. Все это дутые авторитеты, творения которых не пережили да и не могли пережить режима. Те же, кто его, без сомнения, пережил, никогда и не помышляли жертвовать своей совестью ради «спасения таланта». Такое не могло и в голову прийти ни Булгакову с Платоновым, ни Ахматовой с Мандельштамом, ни Солженицыну с Бродским.
Да, они были изгоями, аутсайдерами и — за исключением двух последних при жизни не увидели своих основных работ изданными у себя на родине. Зато и не сидели в президиумах, не спасали человечество от войны, хором не пели. Я помню, как ребенком водил меня отец к умирающему Платонову (они знали друг друга по фронту), в его дворницкую. Мать сердилась.
— Что ж ты делаешь! У него же открытая форма туберкулеза, а ты ребенка туда таскаешь.
— Ничего, — сухо обрезал отец, — подрастет — гордиться будет.
И я горжусь: я видел человека, который предпочел работать дворником при Литературном институте, но лгать не стал даже в страшные сталинские годы. Его книжки я потом прочел все, какие смог найти. А что писали те, для кого он подметал дорожки, мне, право, не интересно. Поразительно: вид Платонова с метлой и лопатой ничему их не научил, хотя, без сомнения, был самым важным наглядным пособием во всей их учебной программе.
Слушая теперь стенания интеллигенции о том, как она страдала, вынужденная лгать, я недоумеваю: а почему непременно, любой ценой, надо было становиться писателями, профессорами, академиками? Талант здесь, как мы видим, ни при чем, с ним можно и дворником быть. Такой выбор имелся у каждого. Но нет, в дворники никто идти не пожелал, всем хотелось страдать комфортабельно. Всем требовалось благородное оправдание собственного конформизма.