Ах, до свиданья, до свиданья,
Не забудь мои страданья!
И было столько пронзительной удали в этом голосе, столько затаенной и вот выплеснувшейся боли, как может быть ее, наверно, только в русской душе, где удаль с печалью пополам.
Внизу, под моим окном, в этой суматохе столкнулись два мужика: один бежал с тяжелой корзиной, другой с мешком на плечах. Столкнувшись, они, даже не глядя друг на друга, ругнулись в разные стороны неведомо на кого и разбежались. Еще несколько человек пробежали под окном, а затем, как в кадре, появилась женщина, в цветастом платке, она остановилась и, оглянувшись, закричала кому-то: «Хведор! Сюды! Да чаго ты там застряв, сюды!»
Все, наверно, ехали в город, на базар; спешили, суетились, кричали, с мешками, узлами, корзинами, а поезд уже дал гудок, и рванула прощальную гармошка.
Вдруг я четко понял, что он, Автор, был в том походе. И этот всплеск чувств был, и этот холм… Когда распахнулась широкая чужая степь с горклым запахом трав, незнакомая, опасная, с далеким знойным горизонтом, который притягивал к себе, словно заманивал, и дороги уже не было, ехали по травам, то каждый нет-нет да оглядывался назад, предчувствуя краешком сердца, что прощается с землей, где остался дом, — навеки. Но ехали впереди четыре князя, сверкали позолотой четыре шлема, плыли в воздухе, не останавливались.
О, Русская земля!
Уже ты за холмом!
Слова эти повторяются дважды, в памяти последний холм Русской земли перед этой страшной битвой остался до конца жизни поэта…
А между тем шум, который был возле вагона, уже несся из тамбура. И вот по проходу затопали, заговорили, торопливо разыскивая свободные места. Из-за перегородки купе выглянула та самая женщина в цветастом платке, которую я видел в окне, быстро поставила корзину на полку рядом со мной и, уже не сходя с места, стала звать своего Федора. Наконец тот появился, невысокого роста, в сапогах и старенькой армейской гимнастерке, невозмутимый, худой, с пронзительными голубыми глазами, на которые нависли белые брови. Он неторопливо поставил свой груз на пол, молча сел рядом с женой. Поезд давно уже набрал ход, а она тараторила все об одном и том же, не замечая, что платок ее сбился на плечи:
— Так я все кричу, кричу тебе, зову: «Сюды, Хведор, сюды!», и где ж ты там бродил, я тебе кричу, какой ты все-таки непутевый, зову…
Федор терпеливо молчал, но вдруг встрепенулся, зыркнул на нее и неожиданным фальцетом выпалил:
— От винта!
Женщина мгновенно смолкла. Я отвернулся к окну, не в силах сдержать улыбку. И почему-то сразу вспомнился Данила Прокопыч, в молодости, как говорили, озорник на всю деревню, но и с возрастом сохранивший свой веселый нрав, хотя, когда подпивал, становился важным и серьезным. Именно таким он был на каком-то вечере, стоял в дверях клуба, круглый, как тугой мешок, в хромовых сапогах, в сдвинутой набок фуражке, из-под которой выбивались завитки волос, нависая над упругими красными щеками, и пропускал в яркий шумный зал. А мы, подростки, столпились на крыльце, освещенном одной лампочкой, отчего темень на улице казалась еще гуще, мы смотрим в зал, где уже танцуют наши девушки с парнями постарше, и в наших глазах была такая мольба, что он изредка пропускал и кого-то из нас, поднимая при этом указательный палец, и, наклоняя его либо в зал, либо на улицу, важно произносил: