В конце концов, Толстой тоже оказался «нигилистом», переоценившим все ценности, отказавшимся от 90 % мировой культуры и в этом отношении далеко опередившим самого Ницше, «отказы» которого часто оказывались апологиями.
Будучи диссидентом православной церкви, как Ницше — протестантской, Толстой тоже не верил в таинство Евхаристии, отказывался принять причастие и критиковал церковь, причем, почти по тем же мотивам, что и Ницше. В «Человеческом, слишком человеческом» (афоризм 113) Ницше изумлен:
Бог, который производит на свет детей от смертной женщины; мудрец, который призывает не работать больше, не чинить суда, но внимать знамениям предстоящего конца мира; справедливость, принимающая жертву невинного как всеискупительную жертву; некто, велящий своим ученикам пить его кровь; молитвы о свершении чуда; грехи, содеянные против Бога и отпущенные Богом; страх перед потусторонним, вратами которого оказывается смерть; образ креста как символ в некое время, не ведающее больше назначения и позора креста, — как загадочно веет от всего этого на нас, как из гробницы древнейшего прошлого! Можно ли поверить, что в нечто подобное еще верят?
Вряд ли подобную фразу мог произнести Толстой, но разве богоискательство Толстого не есть иная форма отказа от догматизма, разве оно напрочь лишено ницшеанских мотивов?
Владимир Соловьев несовместим с Ницше, но их объединяет одинаковое понимание искусства как теургии. «Вселюся в них и буду ходить в них, и буду их Богом», — говорит Господь. Теургия рождает пророков, «вкладывает в уста их слово, дробящее скалы».
Первая реакция В. Соловьева на сверхчеловека Ницше была благожелательной: статья «Идея сверхчеловека» открывается ницшеанской мыслью, что всякое заблуждение может содержать в себе несомненную истину. Одним из первых в России Соловьев осознал, что сверхчеловек — не «ограниченное и пустое притязание», но «голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и предваряющего бесконечную будущность». Человеку естественно хотеть быть лучше и больше, чем он есть в действительности, писал Соловьев, ему естественно тяготеть к идеалу сверхчеловека. Ничто не мешает человеку подняться над дурной действительностью и стать относительно ее сверхчеловеком. Сверхчеловеческий путь, на который, увы, вступают немногие избранники человечества, — путь истинного и высокого назначения, ведущий вступивших на него к бессмертию.
Прочитав «Заратустру», В. Соловьев резко изменил отношение к Ницше. Не восприняв мифологичность этого образа, он противопоставил первого сверхчеловека (Иисуса) — «словесным упражнениям» филолога, «не испытавшего по-настоящему никакой жизненной драмы».