— Мама, я приду завтра, а сейчас я должен быть дома. Скоро придет Клава домой, мы обедаем вместе.
Августа Петровна нахмурилась, но она не посмела огорчить Игоря. Первый раз в жизни она решила уступить ему. Ей было с ним сейчас так хорошо, и она боялась его обидеть.
Она отпустила Игоря.
С этого времени он часто стал бывать у них. Клава это поощряла и напоминала ему, что пора идти к родителям. Делала она это не потому, что питала какие-либо нежные чувства к матери мужа, а единственно потому, что психиатр, лечивший Игоря, сказал ей, что ему опасны всякого рода душевные потрясения и коллизии.
Мало-помалу Августа Петровна привыкла, что у нее есть невестка, хотя и не узаконенная. Однажды она спросила, почему Клава к ним никогда не приходит.
Игорь ответил откровенно.
— Ну, а если я приеду к вам? — спросила Августа Петровна. — Я не натолкнусь на закрытую дверь?
— Ну что ты! Ради бога, мы так будем счастливы!
Но Андриевская так и не собралась к ним — вплоть до отъезда Игоря с Клавой на Ангару. Лишь тогда она поехала с ними в Средневолжск, на вокзал — проводить их — и даже всплакнула, не забывая, впрочем, тотчас же осушить слезы комком носового платочка.
Не успело сердце Галины Ивановны Доценко отойти от той боли и ужаса, которые пришлось пережить ей от безрассудного поступка Асхата, как черное крыло неожиданной беды опахнуло жизнь ее собственной семьи, столь ясную, простую, исполненную мужественного счастья, взаимного доверия и любви.
В одно злополучное декабрьское утро Галина взяла из дверного почтового ящика обыкновенный конверт из оберточной грубой бумаги с надписью «Доценко», раскрыла и стала читать. Тотчас же ей стало ясно, что это письмо Петру, а не ей.
«Друг! — стояло в письме. — Батька твой кланяется тебе. Если не хочешь быть с ним — можешь откупиться, и задешево. Денег не потребуем. Отработаешь!
Ждать некогда. Когда согласен, сделай так. Как пойдешь завтра на ночную смену в каменный карьер, по той тропке, по которой завсегда ходишь, то чуть повыше тропинки, на горе, стоит экскаватор, который перегоняли, да он не дошел. Положь свой ответ под правую гусеницу. И уходи — не оглядывайся. А то раскаешься. Если стукнешь — пеняй на себя, живым тебе не быть!»
Прочла — подкосились ноги. Долго сидела в оцепенении. «Да что же это такое? То ли чья-то злостная, хулиганская шутка, то ли...» И вдруг внутренний голос сказал ей: «Нет! А это значит, что у него, твоего Петра, лежит на совести что-то темное, скрытое и скрываемое от всех и от тебя тоже... Вот что значат эти страшные, глумливые строки, начертанные как бы печатными буквами чьей-то безвестной подлой рукой!..»