Воздух был колким и резким, пьяняще пах, и в носу приятно пощипывало. Пашка стоял на берегу реки, голый по пояс; на ветках тальника, качаясь, висело полотенце. Река шуршала галькой там дальше, на повороте, а здесь, у берега, была пленка тонкого утреннего льда, покрытая мозаикой немыслимых узоров. Не смея нарушить этот первый воздушный лед, он долго стоял, пока кожа на теле не стала гусиной, потом осторожно сделал первый шаг. Хр-русть… Хрусть… Пашка ощутил тяжесть воды, сдавившей ноги в резиновых сапогах. Лед треснул. В кустах испуганно закричала сойка. «Все. И нет тишины, — подумал Пашка. — Наступило утро». Пузыри воздуха, булькая, вырывались из-под ног. Он шел, пока позволяли сапоги, ставшие холодными и неприятно облегающими голень при каждом шаге.
Мылся он, шумно фыркая и ухая от каждой пригоршни воды. С наслаждением растирал покрасневшие плечи, грудь, живот. Кусок льда колыхнулся и, неуклюже поворачиваясь, тихо двинулся к середине реки. Осторожно, боясь поломать, Пашка отделил его от воды, которая будто вцепилась в лед, присосалась и, чмокнув напоследок, все же отпустила. Он поднял кусок над голевой; вода стекала по рукам и капала на волосы. Он посмотрел на солнце сквозь лед. Огненная гвоздика расползлась по льду, и чем ближе к себе подносил его Пашка, тем больше она становилась. И уже целый букет растекается по льду… Хруп! И в руке остался один кусочек. Очень уж тонок первый лед… Размахнувшись, Пашка бросил его. Что-то блеснуло на солнце: раз, другой, и тихий всплеск на воде.
Сапоги хлюпали на босой ноге при каждом шаге, когда Пашка поднимался по крутой тропе от реки. Этот противный звук всегда раздражал Пашку, и он побежал, тяжело топая и махая руками, чтобы разогреться.
У палатки он увидел олененка, только что вскочившего и широко раскрытыми глазами смотревшего на него. Пашка растерянно остановился… За три недели в тайге он такого еще не видывал и подумал: «Неужели дикие?..»
В голове все смешалось, и он обалдело смотрел на оленей с жадным любопытством человека, увидевшего впервые что-то новое, недоступное. И всем существом он желал, чтобы они не исчезли сейчас и постояли еще хоть капельку и чтобы олениха вот так, подрагивая губами, потянулась к олененку, рывком вытянув шею, на которой болталась веревка. «Нет, домашние. От стада отбились, что ли?» — и он еще раз глянул на обрывок веревки и понял, что они никуда не уйдут. Сейчас, по крайней мере.
Бросив на березовый сук влажное полотенце, он нырнул в палатку. В дальнем углу, сплошь оклеенном журнальными вырезками, где стояла рация, ворочался Игорь, раскладушка пронзительно скрипела. В палатке было холодно. Ночью не топили.