— Значит, семечки продаются?
В животе у Шули бурчит — отчетливо, громко. Даже не оттого, что завтрак он пропустил: он дико голоден после сна с кровавым пиром.
Выудив из внутреннего кармана бумажника сложенную в несколько раз купюру — двадцать шекелей одной бумажкой, — Шули дает ее женщине. Та с хохотом возвращает ее.
— Что смешного? — спрашивает рав Шули на иврите, несколько уязвленный.
Его иврит смешит ее даже пуще, и рав Шули видит все ее вставные зубы. Он повторяет вопрос по-английски.
— Не знаю, откуда вы ее взяли, — говорит она. — Но такие двадцатки давно уже не принимают. На них теперь ничего не купишь.
— Осталась с моей последней поездки в Иерусалим.
— И вы столько лет носили ее в бумажнике, не вынимали? Как подросток с презервативом?
Шули краснеет. И понимает: ей, верно, кажется, что покраснел он от ее фривольной фразы. А на самом деле — из-за причины, по которой он хранит купюру. Его вновь обжигает напоминание обо всем, что он отверг, а теперь лелеет. В прежние времена, когда он вел жизнь Ларри, он расхохотался еще громче, чем эта женщина, когда отец умолял его хотя бы подготовиться к концу времен. Старик боялся, что Ларри где-нибудь застрянет — застрянет один. Он рассказывал о цадиким, живших среди них, о соседях Ларри по Бруклину, которые тихо ждали возвращения Мессии, — о евреях, которые в буквальном смысле уложили чемоданы и держали их под рукой, чтобы, когда Машиах позовет, не потерять ни секунды и последовать за ним домой, в Израиль.
Шули — а теперь он и сам ждет призыва рассеянных — представлялось, что чемодан — это уж слишком. Но его восхищала стоящая за этим убежденность. И, уезжая в прошлый раз из Израиля, он припас двадцатку — заначил на всякий случай до дня, когда Машиах перенесет евреев всего мира обратно на Святую Землю. Рассудил: не помешает, когда он туда прибудет, иметь при себе деньги на стакан чего-нибудь прохладительного или порцию фалафеля.
Женщина с семечками велит ему обождать. Ныряет в калитку в высокой стене, обитую железом. Калитка остается приоткрытой. В щель Шули замечает, что у этой женщины дверь цвета небесной лазури.
Женщина возвращается с пакетиком из вощеной бумаги, накладывает туда семечки для Шули.
Он убирает двадцатишекелевую купюру на прежнее место, достает из заднего кармана конверт с долларами, который Мири вручила ему перед отъездом.
Женщина, уже без смеха, велит ему спрятать деньги.
— Ничего не надо, — говорит она и отдает ему семечки, все еще горячие.
— Не могу, — говорит Шули. — Это ваша парнаса[83]. Чтобы вы брали у постороннего. Наверно, у вас своя семья и ее нужно кормить.