— Каким мамзером[84] надо быть, чтобы уворачиваться от такой обязанности? Каким псом надо быть, чтобы так поступать с умершими?
— Ну-у, это далеко не идеально, — говорит Шули. — Но мы можем признать: тот, кто так делает, — он по крайней мере не бросает близкого человека. Он выполняет свой долг! Подыскать кого-то другого, шалиаха мицва — а это совершенно кошерно, — намного лучше, чем альтернатива.
— Лучше? — говорит Кац. Шули ничего не отвечает, и Кац указывает на него сигаретой, зажатой между двумя пальцами. — Те, кто ничего не делает, воистину невежды. Или им все равно. Или их сердца ожесточил Бог, как Он сделал с Паро[85]. Легко понять, что их ограниченность может быть оправданием их вины. Но тот, кто договаривается о такой мешугенэ[86] вещи, — значит, он знает, как она важна, да? Значит, он понимает, что ему положено делать, и все же пытается выскользнуть, уползти из-под этой ноши, как змея. Сделать так — хуже, чем ничего не сделать. По мне, те, кто готов это делать, гнуснее даже тех, кто бросил бы тело без погребения, на корм диким зверям.
— Не может быть, чтобы вы так думали, — говорит Шули, и с него градом льет пот: такую боль причинил этот упрек. Как ни ужасно было бы услышать прямое обвинение, оно жалит в десять раз сильнее, когда обрушивается в абстрактной, теоретической форме, как приговор мудреца. — В конечном итоге, — говорит Шули, — для души усопшего все равно лучше, если хоть кто-нибудь — кто угодно — прочтет кадиш.
Кац морщит нос. Он категорически не согласен.
— Тогда почему мы говорим «Благословен Истинный Судья»[87], если к умершим не проявят справедливость? Душу судят по делам, совершенным при жизни.
— Давайте не будем это трогать. Забудьте о душе…
— Забыть о душе? А что же останется?
— В данном случае, — говорит Шули, — я вот что говорю: если мы отнесемся более сурово — словно судьи, земные судьи — к тому, кто что-то предпринимает, ищет решение, кто пытается, как может, устроить, чтобы было сделано что-то хорошее… Я спрашиваю: разве вы не можете найти в этом нечто прекрасное?
Кац показывает на дом, стоящий перед ешивой.
— Представьте понарошку, что этот дом горит. Скажем так, я швыряю сигарету на землю, и здание загорается, когда мы уходим. Представьте понарошку, что дом целиком из дерева, не из камня и известки. Представьте, что он горит быстро и внутри — не приведи Бог — есть люди: это души. — Он делает паузу, проверяя, поспевает ли Шули за ходом его мысли. — Теперь мы ставим перед домом двух прохожих. Один ничего не делает, смотрит, от него нет пользы, он хватается руками за голову, глаза широко раскрыты — оцепенел в растерянности. Другой, понимая, как все серьезно, зная, что надо что-то делать, подходит и плюет один раз в огонь, а потом уходит. Кто из них, по-вашему, лучше? Тот, кто ничего не делает, или тот, кто знает, какая большая опасность, и помогает мизерно, как скряга?