, когда Святой Храм еще стоял. А ты, брат мой, все еще тамей
[116] — запятнан своими прегрешениями. И все равно я хочу, чтобы ты знал: между нами, брат, все улажено. Раз ты восстановил отношения с отцом, значит, и со мной тоже. Есть другие долги, которые надо погасить.
— Ты хочешь сказать, перед Мири? — спрашивает он. Она не снисходит до ответа.
Рыбки, догадывается он. Их осуждающе поджатые губы. Их лютый, тупой голод. Пиршество рыбок и осквернение дома сестры.
— Перед твоим домом?
— Ларри, дома не обижаются — они ничего не чувствуют. Значит, такая у тебя догадка? Ты вечно ищешь короткие пути. Когда дело касается чувств, всегда выбираешь самый легкий выход из положения.
— Что бы это ни было, ради тебя я все исправлю, — говорит он. И, читая по лицу сестры ее мысли, видя, что она, по своему обыкновению, театрально закатывает глаза, Шули делает вторую попытку. — Я хочу сказать, — говорит он, — что исправлю это ради себя.
Шули огибает Дину, направляясь туда, где, как он знает, должна быть еще одна, замаскированная дверь. Находит ее, поворачивает ручку, толкает дверь. Переступает порог, зажмурившись, крепко зажмурившись во сне, чтобы удалось открыть глаза по ту сторону, наяву, чтобы обнаружить, что растянулся на койке Хеми и жаждет сделать то, что должен.
Он взял на себя обязательство перед отцом.
Он дал обещание сестре.
Открыв глаза, Шули испускает вопль, отдающийся эхом в той же самой пустой комнате, ничем не отличающейся от предыдущей и от той, где он побывал еще раньше, ничем — кроме странного мерцающего сияния на периферии зрения: блеска, который отражается от пола и заливает белым светом все на своем пути.
В надежде на разъяснения Шули смотрит туда, где сидел отец, где сидела сестра, но там нет никого и ничего, даже табурета. Взгляд, не встречая никаких препятствий, упирается в дверь напротив, куда свечение не доходит. Шули уверен, что прямо за дверью наверняка его койка — и он сам, спящий. Устремляется к выходу, но натыкается на спинку огромного, мягкого, как пух, кресла с большой пуховой подушкой, взбитой словно для седера — такое ощущение, словно Шули, одетому в праздничный китл, полагается бухнуться в кресло, откинуться на спинку.
Обогнув кресло, Шули валится в него, растекается: ноги отказываются его держать, усталость давит с удвоенной силой. Когда сидишь, свечение разгорается, почти ослепляет. Но это малость по сравнению с тем, как уютно в этом кресле, — а какой резкий контраст между физическим весом, от которого он избавился, и грузом душевной боли, которую он на себя взвалил!