От отца к сыну…
И снова червь сомнения зашевелился у меня в сердце. Многое передается от отца к сыну и дальше, дальше, к внуку и правнуку. Да, все ли следует передавать? Например, эту проклятую страсть к крестовым походам.
Триста лет идут в Святую Землю сыновья Европы и передают свой неисполненный обет своим сыновьям. А те — своим. И не видно этому конца.
А зачем?
Я-то знаю — зачем. Хитрую штуку придумал папа Урбан. Прямо-таки дьявольскую штуку с этим освобождением Святой Земли. Собрал всех бездельников и пьяниц, всех нищих рыцарей и любителей поживиться за чужой счет из других сословий, объявил их защитниками Веры, христолюбивым воинством и направил к Иерусалиму. И вот с тех самых пор все это и началось. До того все жили своими делами да заботами — хлеб посеять да собрать, детей вырастить, стариков обиходить да прокормить. А если случалось что плохое — брали хлеба и вина, мяса и денег вдвое больше обычного — любой самый темный мужик знал: помещик виноват, или деревенский староста, или большой сеньор виноват, или местный аббат: прокорми этакую ораву тунеядцев. Неприятности, известное дело, если не от Бога, то от властей начальных.
А с тех пор как начались походы в Палестину, все беды пошли от неверных. И в том, что денег нет — виноваты сарацины, и в том, что в детях пропало бывшее прежде послушание — опять же виноваты сарацины. И если хлеба мало — виноваты они же. А как же иначе: крестоносцев кормить надо? Надо. А они ведь не сеют — не жнут, да и одним хлебом их не прокормишь — мужики здоровые, им и вина, и мяса требуется невпроворот. Из-за сарацин, стало быть, и есть стало почти нечего. А крестоносцы мало того, что не сеют, не жнут, но и побед как ни странно почти не одерживают. И все-таки, вопреки всякому здравому смыслу, кто первый гость в доме? Крестоносец. А почему? А потому только, что как начнет рассказывать про дела да походы, куда до него и самому Ланселоту! Приходится только удивляться, почему это Гроб Господень все еще у неверных. И мальчишки, разинув рты, пялятся в перебитую его переносицу, или в пустой рукав, и вместо того, чтобы думать о том, как им лучше в поле управляться, начинают грезить о всяких там Багдадах да Иерусалимах. А крестоносец — почти святой мученик, которому царствие небесное уготовано заранее, ведь папа Урбан, каждому, кто отправлялся в поход, отпускал все грехи.
И опять я вспомнил о мальчишках: об Освальде и двух его товарищах. Идут теперь где-то по Баварии, пылят помаленьку. А сколько их таких, наслушавшихся этой крестоносной болтовни и бредней? И вдруг почему-то я снова подумал: «А ведь не всякий, кто слушал полусказки-полу-бывалыцину увечных рыцарей, не дошедших до Иерусалима, все же отправляется освобождать Иерусалим. Мои поварята, например, не пойдут. А почему? Потому что поварята живут для того, чтобы варить обеды другим, и самим при этом быть возле плиты в тепле и сытости. И, как я сегодня убедился, даже не всегда знают, зачем живут. А если скажешь поваренку — иди в поход, Петер, или там, Тиль, — испугается поваренок, а то и заплачет, и сочтет, что страшное наказание пало на его голову невесть за какие грехи. А если Освальда, или его товарищей поставить к плите? Они сочтут такую судьбу не меньшим наказанием. Так что же я скажу им, мальчикам, избравшим для себя путь крестоносцев? Кто я теперь? Крестоносец, хотя и бывший? Или теплая кухня стала моим шатром, а спальня — исповедальней? А может быть, я и сейчас согласился бы опоясаться мечом и пойти в поход, да только не в крестовый.