Степка-балбес захихикал рядом:
— Пап, чо это у Аньки живот-то?..
И вдруг осекся и притих.
А живот и правда как два генеральских, прямо гора какая-то, а не живот.
Что ж это такое? Что это, доча?..
— Ну хватит, товарищ генерал!
Прекрасно вы видите и уже с ужасом понимаете, что именно это такое. Беременна ваша Анечка. Неимоверно, непоправимо, неслыханно бе-ре-мен-на!
Прямо скажем — брюхата!
— Здравствуй, папа.
— Здравствуй…
— Там багаж еще…
— Багаж?
— Чемодан и сумка.
— Садись в машину. Степан принесет.
— Он тяжелый.
— Ничего, не надорвется.
Степка был только рад возможности улизнуть, всей своей гусиной кожей ощущая предгрозовую атмосферу и по опыту зная, сколь велика вероятность подвернуться под горячую генеральскую руку.
Аня села на заднее сиденье. Генерал закурил и остался стоять у машины. Оба молчали и не глядели друг на друга.
Василий Иванович вообще ни на что уже не глядел и ничего уже не видел. Света белого невзвидел наш военачальник, ошеломленный и опешивший в буквальном смысле этих слов, то есть выбитый из седла и контуженный на всю голову — неожиданным и нечестным ударом.
— А может, она замуж… — пролепетал внутренний генеральский голос.
Да за какой на хрен замуж?! Замуж! Чего б тогда скрывать! Не-ет, это для тех, кто поглупей да попроще, а мы и без мужей управляемся, у нас ведь ни стыда уже, ни совести, ни… Ни хера уже у нас нет и не будет!
Дрянь, дрянь, просто дрянь какая-то! Что же ты дрянь-то такая, доча? Что ж ты натворила-то, а? Анечка, Анечка, ну как же это? Стыд-то какой.
Но с каждой секундой приближался стыд еще больший и горший — закипали в широкой груди, подступали к глазам и рвались на свет божий невидимые пока миру генеральские слезы. И были те слезы совсем не скупыми и, боюсь, не мужскими.
Выручил Степка.
— За смертью тебя посылать! Где тя черти носят, деятель!
(«Деятелем» или совсем уж презрительно «великим деятелем» Василий Иванович называл того, чье ничтожество и никчемность хотел иронически подчеркнуть.)
— Да чо я, виноват?
— Ты у нас никогда не виноват. Пушкин, наверное, виноват.
Может быть, и Пушкин, а уж Ахматова — вне всякого сомнения!
Тут я вынужден согласиться — без нее не обошлось.
О Муза плача!
Пора уже, видимо, объяснить ту роковую роль, которую эта прекраснейшая из муз играла, и то большое значение, которое это шальное исчадие ночи белой имело, к ужасу и гневу генерала, в судьбе семьи Бочажок.
Но сначала, наверное, имеет смысл поближе познакомиться с самой блудной дочерью и попытаться понять, как же это она, папина надежда и отрада, дошла, как говорится, до жизни такой.