— Молчи, Рауль, если ты хочешь, чтобы я все сказала.
— О! да, я хочу знать, как ты могла к нему вернуться! В этом вся тайна и знай, Кристина, все равно, так, или иначе, я его убью!
— Ну, хорошо, мой Рауль, хорошо! Слушай же! Он меня тащил по полу за волосы и вдруг… вдруг… это еще ужаснее…
— Ну, говори же… говори скорей, — задыхаясь, произнес Рауль.
— Вдруг он нагнулся ко мне и заговорил, захлебываясь от волнения:
— А! Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что и это и это… вся моя голова — тоже маска. Ну, что же! — закричал он, — сорви и ее!.. Ну, скорее же! Скорее! Я этого хочу! Дай мне твои руки, твои руки! Скорее! И если тебе их будет недостаточно, я одолжу тебе свои… и мы вдвоем постараемся снять эту маску.
Я молила его на коленях сжалиться надо мной, но он схватил мои руки и стал проводить ими по своему лицу, как будто желая сорвать моими ногтями свою отвратительную желтовато-грязную кожу.
— Узнай же, узнай! — его голос казался мне все громче и громче: — узнай, что я не что иное, как живой мертвец, я труп и этот труп тебя любит и не расстанется с тобой никогда. И когда нашей любви настанет конец, я закажу гроб пошире, для нас обоих… Ты видишь! я больше не смеюсь, я плачу… я плачу потому, что мне жаль тебя, Кристина: ты сорвала с меня маску и потому останешься здесь навсегда. Не зная, каков я, ты бы еще могла время от времени приходить меня навещать, но теперь, увидав мое лицо, ты никогда бы не вернулась. И потому ты останешься со мной навсегда. Ты сама виновата. Зачем тебе понадобилось меня видеть! Безумная! Видеть мое лицо! Когда даже мой отец никогда меня не видел, и моя мать, чтобы как-нибудь скрыть мое безобразие, подарила мне мою первую маску!
Наконец он меня выпустил и, упав на пол, зарыдал, как ребенок. Потом, извиваясь, как змея, дополз до двери и скрылся у себя в комнате, оставив меня наедине с моими мучительными мыслями. Кругом воцарилась могильная тишина. Я начала понемногу приходить в себя. И так я сама во всем виновата. Он меня предупредил, что мне не грозит никакая опасность до тех пор, пока я не дотронусь до маски. А я ее сорвала. Теперь я проклинала свою неосторожность и должна была признать рассуждение этого чудовища правильным. Он был прав, не видя его лица, я бы к нему вернулась, потому что, во-первых, он меня растрогал своими слезами, бескорыстной любовью, а во-вторых, я не была неблагодарной и не могла забыть, что он, прежде всего, «голос». Но вернуться теперь! Вернуться для того, чтобы закопать себя в могилу, вместе с влюбленным трупом, на это никто не способен.